Путь в Обитель Бога (СИ)

— Вот… — продолжил я, подцепляя ножом ещё один кусок нукуманского скакуна. — Через неделю Границы стали проходимыми, и люди впервые увидели Додхар. Тогда и выяснилось, что у нас теперь два разных солнца, но дни ещё оставались прежними — на Земле свои, на Додхаре свои. А потом и началось самое плохое. Что-то случилось со всеми металлическими предметами. Они набрали в себя какую-то энергию. До них стало нельзя дотронуться, а к большим и подойти невозможно. Мелкие, типа монет — ничего, только пощипывало, когда коснёшься — как статический разряд. От большой чугунной сковородки уже могло прилично шарахнуть. Взрослый выжил бы, а вот мою сестру убило. Ей четыре года исполнилось… От вещей покрупнее убивало даже на расстоянии. Скажем, идёт человек по улице возле машины или стальной ограды — р-раз! — синяя молния в него, и он готов. Центральное отопление в многоквартирных домах и водопроводные трубы стали вроде высоковольтных линий. От них било метра на полтора. Понятно, что в квартирах многих поубивало. Электростанции встали, заводы тоже. Мы жили в частном секторе, в деревянном доме, но отца убило от колонки во дворе. И она никуда не исчезала, эта энергия. Десять раз возьмёшься за ложку — тебя десять раз и дёрнет. Народ всё побросал и рванул из города в леса и поля, а те, кто посмелее — на Додхар, в мехран. Около месяца к металлическим предметам нельзя было прикоснуться, многие погибли от разрядов, умерли с голоду или ещё с чего… Началась анархия, и люди шарахались друг от друга, как от чумы. А потом случилась настоящая чума, ведь повсюду было полно трупов. Бывшие наши государства вцепились друг другу в глотку. Остатки Индии набросились на клочки Пакистана — или наоборот — хотя, казалось бы, что им уже и делить нечего, ведь их спорные территории провалились в тартарары. Ну и остальные государства от них в этом деле не отставали… Но это произошло позже. А тогда, в самом начале, после смерти отца, мать увела меня из дома, спасаясь от синих молний. На нас напали какие-то подонки, хотели мать изнасиловать, но за неё вступился здоровенный дядька с вилами. Самое лучшее оружие в то время, потому что ручка деревянная, а сами железные. Воткнул он одному в пузо свои вилы, и чуть не поджарил его на них. Остальные, увидев такое, решили снять сексуальные притязания с повестки дня. Мы втроём ушли в мехран… Он был молодец, этот дядька. Прихватил из города рюкзак с консервами, завёрнутыми в одеяло, консервный ножик с деревянной ручкой и деревянную ложку. Оборачиваешь банку рубашкой, открываешь и ешь спокойно. Ещё у него был спальный мешок, расстёгивающийся сбоку. Мы его разворачивали, расстилали прямо под открытым небом и спали все рядышком. Дядька охотился со своими вилами на Земле на разбежавшихся из частных хозяйств коров и свиней, а ночевали мы на Додхаре. Месяца три дела шли нормально, мы уже собрались возвращаться в город, как тут обнаружилась эта звенящая зараза — ты же знаешь, что в панельных многоэтажках до сих пор лучше не ночевать. А поначалу любые бетонные конструкции с арматурой внутри работали как антенны. Посуди сам, сколько таких штуковин в любом городе. И перекрытия в кирпичных домах, и фундаменты в частном секторе… Да ещё всякие решётчатые хреновины из железа, вроде башенных кранов на стройках. Что за информацию они принимали и откуда — вопрос, но результат всем известен.

— А почему вы называете свои города просто городами, а не по названиям? — спросил Тотигай.

Я перестал жевать и призадумался. Действительно, а почему? Новые города называем полисами, а старые…

— Наверное, потому, что той нашей жизни больше нет и никогда не будет, — сказал я. — И названия прежние ни к чему. Умники из Субайхи верят, что всё можно вернуть обратно — они называют места и города по-старому. Но только там, в Субайхе, между собой. А пусть попробуют сделать так в другом месте, в той же Харчевне — быстро получат по соплям. Многим людям хотелось бы, чтоб Земля снова стала Землёю — без Додхара, но никто не хочет возвращения старых порядков. Обходимся же мы на своей Старой территории без правительства? Каждый и так знает, что нужно делать, и понимает, что в одиночку не выживешь. Если мы объединяемся для войны, то знаем, за что воюем: за себя, за свой угол, за свою землю, за безопасность на будущее — а не за какого-нибудь зажравшегося толстопуза или помазанника божия. Яйцеголовых мы считаем врагами потому, что они действительно враги — а не потому, что нам так сказали… Сейчас тоже полно всякого дерьма, но окунаться в старое никто не желает.

— И потому ты взял другое имя? — спросил кербер.

— Мне его дал Имхотеп. Это просто слово, поясняющее первую букву нукуманского алфавита. Помнишь поди — элф, нанга, боло… Не знаю, почему он меня так назвал. Мне было всё равно, потому что ко времени нашей встречи я своё настоящее имя уже забыл. Через год после Проникновения дядьку и мать растоптали пегасы. Я взял вилы и пошёл странствовать. Таскать мне их было тяжело, но и расставаться с ними не хотелось. Они нас троих целый год кормили. Я не раз пробирался в города, заходил в Бродяжий лес и успел немало повидать, пока Имхотеп меня не подобрал.

— А как… — начал было Тотигай.

Но я его оборвал:

— Заткнись. Я тебе всё, что знал, рассказал. А будешь много приставать — врежу по хрюкальнику.

Перевернув шампуры над огнём, я снова принялся за еду.

— Другие люди рассказывали то же самое, — удовлетворённо сказал Тотигай немного погодя.

— Тогда какого хрена ты меня пытаешь? — внешне равнодушно поинтересовался я.

— Чтобы знать наверняка, — ответил он. — Люди часто привирают. Приукрашивают, выдумывают небылицы. Ты не такой. Никогда не врёшь. За это тебя и уважают нукуманы.

Ага, счёл нужным напоследок сделать комплимент.

Кербер поднялся, покосился на меня одним глазом, и небрежно, как бы гуляючи, направился к мешку с мясом, но вдруг замер и прислушался.

— Что такое? — спросил я.

— Всадники на Большой тропе, — сказал он. — Много…

Я перестал работать челюстями и, конечно, тоже услышал.

Целыми отрядами верхом по мехрану ездили только яйцеголовые, нукуманы и умники из Субайхи, которые там, у себя, сумели создать небольшой конезавод. Кони были ещё у фермеров, но фермеры на додхарскую сторону редко заезжают. Трофейщики ездят поодиночке и небольшими группами. Караванщики предпочитают верблюдов. Сводные бригады Старых территорий, когда выступают в поход против яйцеголовых, бывают большей частью пешими…

— Насколько много? — уточнил я. Теперь я уже ясно различал еле слышимый, на самом пределе чувствительности, гул. И он становился всё громче.

— Очень много, — ответил Тотигай. — Это не очередная экспедиция умников.

— Тогда нукуманы. Или отряд ибогалов. Посмотришь?

Кербер даже спорить не стал, хотя только что набил брюхо, и это само по себе свидетельствовало о том, насколько серьёзно положение.

Он рысью добежал до прохода между валунов. Я пошёл следом. Выскочив наружу, Тотигай помчался по склону вниз, взбежал на следующий холм и подпрыгнул, расправив крылья. Такого прыжка я у него ещё не видел — он пролетел до вершины следующего холма шагов триста, опять оттолкнулся и пропал в сумерках. Я помедлил и возвратился обратно в убежище. Ждать кербера обратно слишком быстро не стоило. Ему нужно добраться до скалы, с которой видна Большая тропа, оценить обстановку и вернуться.

Однако он отсутствовал очень уж долго, и к тому моменту, как Тотигай наконец просунул нос в проход, я здорово беспокоился. Длиннейший додхарский вечер успел закончиться, и наступила полная темнота.

— Ибогалы, — сказал кербер подойдя к костру. — Вооружены до зубов. Двести пятьдесят уродов как на подбор.

— Сколько? — удивился я. Додхарцы после Проникновения имели у себя не меньше неприятностей, чем люди, население у них тоже сильно поредело, и сотня воинов уже считалась армией.

— Сначала я смотрел с нашего обычного наблюдательного пункта, — сказал Тотигай. — Они торчали прямо у входа в лабиринт. Подумал, что они как-то узнали про наше укрытие здесь, и решил подкрасться поближе.