Доктор Фишер из Женевы, или Ужин с бомбой

И вдруг я понял, кто стоял передо мной, придерживаясь рукой за дверной косяк, – старый, смиренный, неспособный на борьбу, да он никогда и не был на нее способен. Я сказал:

– Это дочь доктора Фишера, доктора Фишера из Женевы.

У него медленно подогнулись колени, словно он хотел опуститься для молитвы, а потом голова его ударилась об пол.

Девушка, которая показывала покупателю телевизор, прибежала мне на помощь. Я попытался повернуть упавшего, но даже самое легкое тело становится тяжелым, когда оно безжизненно. Вдвоем мы положили его на спину, она расстегнула ему воротничок.

– Ах, бедный мсье Стайнер! – сказала она.

– Что случилось? – спросила Анна-Луиза, отойдя от вертушки для кассет.

– Сердечный приступ.

– Ох, – сказала она, – бедный старик.

– Вызовите «скорую помощь», – сказал я девушке.

Стайнер открыл глаза. Над ним склонились три лица, но он смотрел только на одно, слегка покачал головой и улыбнулся.

– Что же произошло, Анна? – спросил он.

Через несколько минут подъехала «скорая помощь», и мы вышли из магазина вслед за носилками.

В машине Анна-Луиза сказала:

– Он заговорил со мной. Он знал мое имя.

– Он сказал Анна, а не Анна-Луиза. Он знал имя твоей матери.

Она промолчала, но поняла не хуже меня, что это значило. За обедом она спросила:

– Как его зовут?

– Девушка назвала его Стайнер.

– Я не знала его имени. Мать просто называла его «он». – В конце обеда она сказала: – Ты не съездишь в больницу, посмотреть, как он там? Мне нельзя. Для него это было бы новым потрясением.

Я нашел его в больнице над Веве, где каждого пациента или взволнованного посетителя встречает объявление, адресующее его в Centre funeraire [похоронное бюро (франц.)]. Выше, на горе, автомобильная дорога неумолимо наигрывает бетонную симфонию. Его поместили в одну палату с бородатым стариком, который лежал на спине с широко открытыми глазами, уставясь в потолок, – я принял бы его за мертвеца, если бы он иногда не моргал, не отрывая глаз от белого штукатурного неба.

– Как это любезно, что вы зашли справиться обо мне, – сказал Стайнер, – но вам не стоило беспокоиться. Меня завтра выпишут с условием, чтобы я не переутомлялся.

– В отпуск?

– Нет необходимости. Мне ведь не приходится таскать тяжести. Телевизорами занимается девушка.

– Приступ вызвала вовсе не тяжесть, – сказал я.

Я посмотрел на старика, его соседа. С тех пор как я вошел, он не шевельнулся.

– Не обращайте внимания, – сказал Стайнер. – Он не разговаривает и не слышит, когда к нему обращаются. Я спрашиваю себя, о чем он думает. Может быть, о долгом путешествии, которое ему предстоит.

– В магазине я испугался, что и вы пустились в "это путешествие.

– Мне не так повезло.

У него явно не было желания бороться со смертью.

– Она очень похожа на свою мать, когда та была в ее возрасте, – сказал он.

– Это и вызвало приступ?

– Сперва я решил, что мне кажется. После ее смерти я много лет вглядывался в женские лица, отыскивая сходство, потом перестал. Но сегодня утром вы произнесли его имя. Наверно, он еще жив. Я, конечно, узнал бы из газет, если бы он умер. В Швейцарии каждый миллионер удостаивается некролога. Вы должны его знать, раз женились на его дочери.

– Я видел его всего два раза, но и этого достаточно.

– Вы ему не друг?

– Нет.

– Он жестокий человек. Он никогда и в глаза меня не видел, но погубил меня. И все равно что убил ее, хотя она ни в чем не была виновата. Я ее любил, но она меня не любила. Ему нечего было бояться. Это никогда бы не повторилось. – Он бросил взгляд на старика, но тут же успокоился. – Она любила музыку, – сказал он. – Особенно Моцарта. Дома у меня есть пластинка с «Юпитером». Я хотел бы ее подарить вашей жене. Вы можете ей сказать, что я нашел ее на складе.

– У нас нет проигрывателя – только магнитофон.

– Пластинка была записана еще в докассетные дни, – сказал он таким тоном, каким говорят о доавтомобильной эре.

Я его спросил:

– Что вы имели в виду, когда сказали: это никогда бы не повторилось?

– В этом я виноват… и Моцарт… и ее одиночество. Она не повинна в своем одиночестве. – Он произнес это даже с гневом (возможно, подумал я, если бы дать ему время, он научился бы и бороться). – Может, он и сам знает теперь, что такое одиночество.

– Значит, вы были ее любовником, – сказал я. – Я думал, судя по словам Анны-Луизы, что до этого так и не дошло.