Библиотека душ (ЛП)

— Надеюсь, мой вопрос не покажется вам грубым, — подала голос Эмма, — но почему вы это делаете, если это вредит вам?

Матушка Пыль ненадолго прекратила трудиться над пустóтой, развернулась, чтобы ее здоровый глаз мог видеть Эмму, и заговорила, настолько громко, насколько мы вообще слышали, чтобы она говорила, издав невнятный набор звуков, как человек, у которого нет языка.

Рейнальдо перевел:

— Я делаю это, — сказал он, — потому что так я выбрана служить.

— В таком случае… спасибо, — произнесла Эмма почтительно.

Матушка Пыль кивнула и вернулась к своей работе.

* * *

Исцеление пустóты не было мгновенным. Она была погружена в глубокий сон и должна была проснуться только после того, как залечатся самые тяжелые ее раны: процесс, который, скорее всего, займет всю ночь. Из-за того, что пустóта должна бодрствовать, когда Бентам будет «присоединять» ее к своей машине, второй части нашего плана по спасению пришлось подождать несколько часов. А до того времени большинство из нас торчали на кухне: Рейнальдо и Матушка Пыль, которая должна была время от времени повторно наносить свой порошок на раны пустóты, и мы с Эммой, потому что мне было неудобно оставлять пустóту одну, даже если она и крепко спала. Эта пустóта стала мой ответственностью, как принесенный домой с улицы питомец становится ответственность того, кто его принес. Эмма оставалась рядом со мной, потому что я стал в каком то смысле ее ответственностью (а она моей), и если я засыпал, она щекотала меня или рассказывала мне истории о старых добрых временах в доме мисс Сапсан. Бентам заглядывал к нам иногда, но большую часть времени он вместе с Шэроном и Нимом прочесывал дом, одержимый мыслью, что солдаты его брата могут напасть в любой момент.

Пока тянулась эта ночь, мы с Эммой разговаривали о том, что готовит нам грядущий день. Если предположить, что Бентаму удастся заставить свою машину снова работать, то возможно уже через считанные часы мы окажемся в крепости тварей. Мы снова увидим наших друзей и мисс Сапсан.

— Если мы будем очень ловкими и очень-очень удачливыми, — проговорила Эмма. — И если…

Она запнулась. Мы сидели рядом на длинной деревянной скамье у стены, и теперь она повернулась так, что я не мог видеть ее лица.

— Что? — спросил я.

Она посмотрела на меня с выражением боли на лице:

— Если они все еще живы.

— Они живы.

— Нет. Я устала притворяться. К этому времени твари уже могли собрать их души для амброзии. Или понять, что имбрины для них бесполезны, и вместо этого замучить их, или выкачать их души, или сделать из них пример для тех, кто попытается сбежать…

— Перестань, — остановил я ее. — Прошло еще не так много времени.

— Когда мы туда попадем, пройдет уже, по меньшей мере, сорок восемь часов. Много ужасных вещей может случиться за сорок восемь часов.

— Но не обязательно представлять себе их все. Так ты похожа на Горация, со всеми этими пессимистическими сценариями. Нет смысла мучить себя, пока мы не узнаем точно, что произошло.

— Нет, есть, — настаивала она. — Есть вполне веская причина, чтобы мучить себя. Если мы учтем все наихудшие варианты, и какой-нибудь окажется верным, мы не будем полностью неготовыми к нему.

— Не думаю, что смогу подготовить себя к подобным вещам.

Она опустила голову на руки и судорожно вздохнула. Это было уже слишком.

Я хотел сказать ей, что люблю ее. Я подумал, что это могло бы помочь, переключить нас на то, в чем мы уверены, вместо всего того, в чем нет… но мы не так часто говорили эти слова друг другу, и я не мог заставить себя произнести их теперь, в присутствии двух совершенно незнакомых людей.

Чем больше я думал о любви к Эмме, тем хуже и неувереннее я себя чувствовал, именно из-за того, что наше будущее было таким неопределенным. Мне необходимо было представить свое будущее, где была бы Эмма, но пока невозможно было даже четко представить, что станет с нами всего через день. Для меня постоянным напряжением было не иметь ни малейшего представления о том, что будет завтра. Я осторожный человек по натуре, планировщик, тот, кому хочется знать, что за следующим поворотом, и за поворотом, который за ним, а все происходящее, начиная с момента, когда я отважился отправиться в заброшенные развалины дома мисс Сапсан, и до этого времени, было одним свободным падением в пустоту. Чтобы пережить его, мне пришлось стать новым человеком, кем-то более гибким и уверенны, и отважным. Кем-то, кем мой дед гордился бы. Но моя трансформация не была полной. Этот новый Джейкоб был привит на старого Джейкоба, и у меня все еще были моменты, — довольно много моментов, — когда я испытывал унизительный страх и желал, чтобы я никогда не слышал ни о какой проклятой мисс Сапсан и остро нуждался в том, чтобы мир перестал вертеться, и я бы мог уцепиться за что-нибудь хотя бы на несколько минут. Я гадал с болезненной слабостью, который из Джекобов любит Эмму. Был ли это новый Джейкоб, который был готов на все, или старый, которому просто нужно было за кого-то держаться?

Я решил, что не хочу думать об этом прямо сейчас (определенно способ старого Джейкоба решать вопросы), и вместо этого заставил себя отвлечься на то, что было под рукой: пустóту и то, что должно было произойти, когда она проснется. Похоже, придется отдать его.

— Как бы мне хотелось взять его с собой, — произнес я. — Тогда было бы так легко сокрушить любого, кто встанет у нас на пути. Но я думаю, он должен будет остаться здесь, чтобы машина работала.

— Так это теперь «он»? — она подняла бровь. — Ты не слишком-то привязывайся. Помнишь, если бы ты дал этому существу хоть малейший шанс, оно бы сожрала тебя живьем.

— Я знаю, знаю, — вздохнул я.

— И возможно, не так уж и просто будет крушить все. Я уверена, твари знают, как управляться с пустóтами. В конце концов, они и сами когда-то были пустóтами.

— У тебя уникальный дар, — подал голос Рейнальдо, заговорив с нами впервые за этот час. Он сделал перерыв между осмотрами ран пустóты, чтобы порыться в шкафах Бентама в поисках еды, и теперь они с Матушкой Пыль сидели за маленьким столиком и делили на двоих кусок сыра с голубыми прожилками.

— Довольно странный дар, — ответил я. Я уже думал о том, насколько он странный, но не мог четко сформулировать свою мысль до настоящего момента. — В идеальном мире не существовало бы никаких пустóт. А если бы не существовало пустóт, моему особому зрению нечего было бы увидеть, и никто бы не понял тот странный язык, на котором я могу разговаривать. Вы бы даже не узнали, что у меня есть какая-то странность.

— Тогда хорошо, что ты сейчас здесь, — откликнулась Эмма.

— Да, но… не кажется ли это почти полной случайностью? Я мог родиться в любое время. Мой дед тоже. Пустóты существуют только последние сто лет или около того, но так случилось, что мы оба были рождены сейчас, именно тогда, когда в нас появилась необходимость. Почему?

— Думаю, так было предначертано, — ответила Эмма. — Или, может быть, всегда были люди, которые могли делать то, что делаешь ты, только они не знали об этом. Может быть, множество людей проживают свои жизни, так и не узнав, что они странные.

Матушка Пыль наклонилась к Рейнальдо и что-то прошептала.

— Она говорит, ни то, ни другое, — перевел Рейнальдо. — Твой истинный дар, вероятно, не манипулирование пустóтами. Это всего лишь самое очевидное его применение.

— Что вы имеете в виду? — удивился я. — Какое еще может быть?

Матушка Пыль снова зашептала.

— Он более простой, — ответил Рейнальдо. — Также как кто-то, кто является одаренным виолончелистом, не был рожден со склонностью именно к этому инструменту, но к музыке вообще, так и ты не был рожден, чтобы только манипулировать пустóтами. Как и ты, — обратился он к Эмме, — чтобы создавать огонь.

Эмма нахмурилась:

— Мне уже больше ста лет. Я думаю, я знаю свою странную способность, и я совершенно точно не умею управлять водой, или воздухом, или землей. Поверьте, я пыталась.