999. Последний хранитель

Глаза Леоноры глядели изумленно.

— Да, ересь. Великий поэт был тамплиером, шел дорогой познания, а не доктрины. В своей «Комедии» он наметил черты, которые могли распознать только такие же посвященные. Данте выражался достаточно недвусмысленно, забавляясь тем, что провел читателей вроде твоих монашек. В девятой песне «Ада» он пишет: «О voi che avete gl’intelletti sani, mirate la dottrina che s’asconde sotto il velame delli versi strani». [61]Алигьери призывает нас прочесть непонятные строки и понять, что он хотел сказать. Вот, к примеру: «Matto è chi spera che nostra ragione possa trascorrer infinita via che tiene una sustanza in tre persone». [62]To же самое, что говорила только что ты. А когда прибавляет: «State contente umane genti al quia che se potuto aveste veder tutto mestier non era partorir Maria», [63]то, наверное, хочет сказать, что если человек узнает истину, то вся история религии, от Христа и дальше, окажется совсем другой.

— И он оставил даже указания относительно Матери?

— Оставил, по-своему. Во всей «Комедии», посвященной Богу-Отцу, имена Марии и Беатриче упоминаются чаще, и их образы более реальны и важны, чем фигура Создателя. Они порой так близки друг другу, что почти перемешаны, по крайней мере, поэт подает сигналы тем, кто умеет читать между строк. И во всем этом часто присутствует число «девять». Девять кругов ада и небес в раю. А в «Новой жизни» Алигьери снова говорит нам о Беатриче, о Вселенской Женщине, о Матери, если угодно. Она весьма любима числом «девять», и поэтому «Любовью зовется».

Леонора зажмурилась и вспомнила бесконечные унижения, которые всю жизнь терпела только потому, что родилась женщиной. Когда же она открыла глаза, в них горел новый воинственный огонек.

— А Церковь?

— Церковь — обычное государство, и правит там не Господь и не Великая Мать. У Церкви есть свой император — Папа. Она зародилась как еврейская секта, противостоявшая империи, но Павлу из Тарса удалось интегрировать ее в структуру римской власти. Со временем римляне предпочли религию этой секты остальным. А конец истории, то, что было дальше, тебе и самой известен.

— Знаешь, я, наверное, скажу тебе странную вещь, но, когда мы беседуем о Матери, мне хочется молиться.

— О чем?.. Не говори ничего, я сам тебе скажу. О том, чтобы Ферруччо перестал вести себя как медведь и наконец попросил твоей руки.

Леонора открыла рот, но так и не смогла вымолвить ни слова. Потом опустила голову и улыбнулась.

— У меня нет никаких заслуг по отношению к нему. Не думаю, что я достойна…

— Согласно легенде, Мария тоже так говорила. Даже и не думай об этом. Я уже сказал Ферруччо, что, когда он решится попросить твоей руки, буду свидетелем на вашей свадьбе.

Леонора вытянула шею, и у нее перехватило дыхание. Но она все же нашла в себе силы спросить о том, что волновало ее больше всего на свете:

— Так ты и вправду думаешь, что он хочет на мне жениться?

— По-моему, настал момент его об этом спросить. И я сделаю это сам, потому что вы оба для таких вещей не годитесь…

Леонора подошла к нему, от всей души обняла и застыла. Уткнувшись лбом ему в грудь, она позабыла все беды и унижения, выпавшие ей в жизни. Ощутив ее так близко, Джованни вспомнил другую женщину, ее волосы, ее руки, и подумал, насколько разные чувства их соединяли. Осторожно отстранившись, он погладил Леонору по щеке и ушел в свою комнату.

* * *

Таверна «Медведь» на улице Медвежьей не была обычным для Рима заведением. Из-за ее близости к лучшим палаццо и к самому Ватикану в ней собирались сливки римской прислуги. Здесь встречались пажи, камеристки, кучера, повара, конюхи, прачки и лакеи лучших домов Рима. Они знали, что сама окружающая обстановка защитит их от нежелательных встреч, а кроме того, у них была возможность поболтать и посплетничать за спинами своих хозяев, не опасаясь, что их кто-то подслушает или упрекнет. Словом, таверна «Медведь» идеально подходила для постоянно менявшихся разношерстных компаний. Выпивка и оживленные разговоры иногда завершались беглыми потасовками, но до крупных скандалов дело не доходило.

Ферруччо взял привычку захаживать в таверну, выдавая себя за оруженосца семейства Медичи, что было не так уж и далеко от истины. Будучи на целую ступеньку социальной лестницы выше половины посетителей заведения, он ко всем относился доброжелательно, щедро угощал вином и рассказывал забавные истории из жизни флорентийского двора. Женщины к нему льнули и часто усаживались на колени. Случалось, в его отсутствие какая-нибудь из них начинала хвастаться подружкам, что провела с ним ночь, но в ответ обычно встречала недоверие и зависть. Ферруччо об этом знал, но не вмешивался, ничего не отрицая и не подтверждая. Это место, как никакое другое, было для него важнейшим источником информации.

Утро выдалось жаркое. Легкий западный ветер, обычно приносивший прохладу, до сих пор не задул. Проходя мимо замка Сант-Анджело, Ферруччо увидел, что к стене бастиона подвесили еще три клетки. Эти гигантские подобия птичьих домиков висели неподвижно, словно те, кто находился внутри, давно умерли. Такой смерти он боялся больше всего. Уж лучше пытка, кораблекрушение или гангрена, когда ты можешь разом прекратить все мучения, нацелив удар клинка прямо в сердце. Ему захотелось пить, а страшная вонь тухлой рыбы, идущая с рыбачьей лодки, причаленной рядом, сделала жажду нестерпимой.

Де Мола вошел в таверну «Медведь» и сразу услышал взрывы хохота. За одним столом расположилась шумная компания. Хорошенькая девушка, судя по белому чепчику — служанка при кухне, сидела на коленях у какого-то парня и держала в руке карты. На голубой ливрее ее кавалера красовались золотые дубовые листья — символ дома делла Ровере. Девушка была пухленькая, значит, повар не скупился на лакомые кусочки в обмен на разрешение шлепнуть ее по заду или потискать грудь, пока она уплетала стащенную с барского стола баранью ножку.

Ферруччо заказал бокал сидра и подошел, заинтересовавшись всеобщим весельем.

— И не только, — услышал он. — Камеристка мне сказала, что, когда она ее мыла, хозяйка вздыхала и говорила: «Какая жалость, что его жезл больше не пронзит ни одну из женщин!»

Все с хохотом застучали стаканами по столу. Ферруччо тоже улыбнулся, хотя и не понял, о чем шла речь.

— Белокурая головка много веселилась, — заметил один игрок, вытирая глаза, — а сказала, не подумав, — сразу с плеч свалилась!

Его слова потонули в очередном взрыве хохота, а парень в ливрее, воспользовавшись моментом, схватил служанку за грудь.

— Эй! — прикрикнула она и вскочила. — Ты что о себе воображаешь? Иди лапай коровьи задницы!

Девушка прошла мимо Ферруччо и застыла, пораженная его благородной красотой.

— Угостишь чем-нибудь?

Ферруччо галантно подал ей руку и пригласил за соседний столик. При других обстоятельствах он не счел бы для себя зазорным увести ее в одну из комнат наверху, что хозяин сдавал за несколько байокко. Но теперь, несмотря на долгое воздержание, все его мысли были только о Леоноре.

— Ты кто? — спросила его девушка.

— Телохранитель, — вежливо ответил он.

— Да уж, оно и видно.

Лукавые глаза больше задержались на его штанах, чем на бастарде в ножнах.

— А ты? — спросил он, чтобы отвлечь девушку.

— А я служу на кухне у мадонны Джулии Фарнезе.

Ферруччо протянул ей бокал сидра и равнодушно пригубил свой. Может, эта встреча не будет совсем бесполезной.

— Прекрасная Джулия, — подмигнул он. — В Риме только о ней и говорят. Я слышал, она добрая хозяйка.

— Да, добрая и щедрая, хотя такая молодая. А ты у кого в услужении?

— У Медичи.

Даже если кто-нибудь его и узнал, он сказал правду.

— Я знаю, наши хозяева не очень-то ладят между собой, — заметила девушка.