Ренегаты

Появляется Костыль. В руках – вилы и моток веревки.

– Больше ничего полезного, – говорит он. – Идем в дом.

Мы по краю двора перебегаем к крыльцу. На замочном кольце висит красная веревочка – знак, что хозяев нет дома. Воровство среди сельских жителей везде считается большим грехом, в пустой дом чужие просто не заходят. Мы нарушаем это правило – и становимся вне закона, как конокрады, но выбора у нас нет.

– Сядь у крыльца, – приказывает Костыль. – Смотри по сторонам. Если что – стукни в окно, только тихо, один раз. Я пошел.

Он бесшумно открывает дверь и исчезает внутри. Опять ожидание, нудное, тревожное. Как на войне…

Двадцать второго июня

Ровно в четыре часа

Киев бомбили, нам объявили,

Что началася война…

Вообще война – это всегда ожидание. Ты ждешь, что тебя убьют. Ты ждешь боя, вначале первого, затем – очередного. Ты ждешь, когда начнется наступление или отступление или, как говорят сейчас, передислокация. Днем ждешь вечера. Ночью – утра. Ждешь обеда, ждешь ротации, когда стоишь на блокпосту. Ждешь возможности докурить сигарету, которых всегда не хватает, поэтому их курят по двое, по трое, а иногда и по десять человек. Ждешь новостей, писем из дома, хотя сейчас их, видимо, заменили СМС и телефонные звонки, все же прогресс не стоит на месте.

И еще: на войне и ты, и все вокруг тебя всегда ждут самого главного – когда война закончится. Вот именно это ожидание выматывает сильнее всего, потому что оно с тобой всегда – и днем, и ночью, и в бою, и когда ты, обжигая губы, держишь щепочками крохотный окурок «Примы», втягивая в себя драгоценный дым.

А еще война – это всегда грязь. Ты весь в грязи, все вокруг – тоже. Запах пота и мочи сопровождает тебя все время, под ногтями – черные полоски, которые писатели романтично именуют «траурными каемками». Щетина колет шею, на загривках у многих фурункулы – пот пропитывает ворот хэбэшки, ворот натирает кожу, в рану попадает инфекция – и готово. Фурункулы болят иногда хуже, чем зубы, – острой, дергающей болью, от которой нет спасения.

На войне все время нужно что-то носить. Во-первых, собственное снаряжение – автомат, штык-нож, гранаты, фляжку, саперную лопатку, противогаз, аптечку, бронежилет, разгрузку, патроны, рюкзак с НЗ и дополнительным боезапасом, сменными портянками или носками и выменянной у старшины банкой сгущенки. Во-вторых – короба с патронами для пулемета, сам пулемет, ПКМ, например, который весит под восемь килограммов, ВОГи для подствольников, ствол, «ноги» или опорную плиту ротного миномета, ПЗРК, гранатометы, выстрелы к ним, а также тушенку, дрова, котлы, термоса, носилки с ранеными, ящики с боеприпасами или медикаментами – и еще массу самых разнообразных вещей. На войне все всегда «ездит» на солдатском горбу – это аксиома. Именно поэтому на войне тяжелее всего дрищам и дохлякам, которых медики именуют астениками.

Ну и еще про войну хорошо в одной песне сказано, кто-то из наших сочинил, а потом уже все, кому не лень, петь стали:

Ну, вот и все. Остались мы –

Я и Андрюха с Костромы,

В живых на блокпосту среди акаций.

Есть пулемет, есть автомат,

Есть мой подствольник без гранат,

И есть, конечно же, комбат, но тот – по рации.

Комбат по рации кричит:

«Всем действовать по плану «Щит»!»

А нам с Андрюхой все равно – что щит, что меч…

Наш лексикон предельно прост,

Идет атака на блокпост,

Нам не до планов, нам бы головы сберечь.

Горящих скатов черный дым,

Орем: «Спецназ непобедим!»,

Хоть черным стал Андрюхин

Краповый берет. И у его КПВТ[8]

Уж интонации не те:

Как говорится, чем богат – другого нет.

Я посчитал сквозь эту тьму –

Примерно сорок к одному,

А это – пуля или плен, одно из двух.

Мы оба поняли – хана,

Но тут… очнулся старшина.

И матом поднял наш почти упавший дух!

Я слышу, он орет сквозь дым:

«Ща рукопашную дадим,

Ядрена сила, чтоб твою державу мать!

Вот этот краповый берет –

Бесплатный пропуск на тот свет

Для тех скотов, что захотят его сорвать!»

А дальше было как во сне:

Пришли ребята на броне,

Кругом свои, и наша кончилась война.

А мы стоим как дураки –

Спина к спине, в руках – штыки.

Акации, блокпост и тишина…

И что-то говорит комбат,

И мы смеемся невпопад,

И матерится, как сапожник, старшина –

Мы были здесь и не сдались,

Но пятерых не дождались –

Кого-то – мать, кого-то – дочь, кого – жена…

Я поднимаюсь во весь рост,

За мной расстрелянный блокпост,

И сам не верю, что я цел и невредим.

И краскою на блокпосту,

Чтоб было видно за версту,

Я написал: «Спецназ непобедим!»

Вот примерно так там все и было… У нас с Костылем ситуация, с одной стороны, получше, чем на войне, а с другой – мы в полной заднице. Когда вокруг тебя люди с автоматами, воюющие на той же стороне, что и ты, ты как бы перекладываешь на них часть своих тревог и волнений. Еще часть, причем большую, берут на себя отцы-командиры. Среди них встречаются, конечно, и самодуры, и просто откровенные дураки, способные загнать подчиненных на тот свет скорым маршем, но тем не менее главная сила настоящей регулярной армии – властная вертикаль. Ты исполняешь то, что приказали, и чем четче и лучше ты это делаешь, тем быстрее твоя армия победит. Это тоже аксиома. За тебя думают другие, и от этого ты немного крепче спишь и точнее стреляешь.

А тут мы оказались в ситуации, когда против нас опытный и сильный враг, а за нас – только мы сами, два полуголых человека в чужом мире, пытающиеся выполнить подписанный контракт, а если по-честному – просто заработать немного денег себе на старость. Черт, если бы я мог, открыл бы Портал прямо сейчас и сдернул отсюда домой…

Эти мои в общем-то невеселые мысли прерывает тихий скрип двери. На крыльце появляется Костыль с каким-то тряпьем в руках. На плече у него висит кожаная сумка, под мышкой зажат ополовиненный каравай белого хлеба.

– Тихо? – спрашивает он.

– Вроде да. – Я поднимаюсь, перевешиваю контейнер за спину, протягиваю руки. – Давай, чего взять?

– Погоди, отойдем. – Костыль делает несколько шагов с крыльца, я иду за ним, и тут за нашими спинами раздается грубый голос:

– Хеле! Балло саро!

Мы замираем – не столько из-за слов, сколько от зловещего металлического щелчка, который их сопровождает. Костыль поднимает руки, хлеб и одежда падают на землю. Я следую примеру напарника.

– Камре! – приказывает голос. Человек говорит по-хеленгарски. Вначале он потребовал остановиться и поднять руки, теперь велит повернуться. Поворачиваемся – что еще остается?

На пороге дома стоит босой дед с неприятным, костистым лицом. И как Костыль его проглядел? Но прежде чем я вижу его, я замечаю направленное на нас ружье, суровую такую вертикалу двенадцатого калибра с золотой змеей на стволах. Такие ружья выпускает клондальская оружейная компания «Торс и Посаби», и они высоко ценятся по всему Центруму за безотказность и высокую кучность боя. Конечно, обычно эти двустволки используют во время охоты на всякую мелкую дичь, но надеяться, что ружье в руках у старика заряжено дробью-бекасником, бессмысленно – с такого расстояния даже дробовых патронов будет достаточно, чтобы проделать в нас дырки, в которые войдет кулак.