Дела и ужасы Жени Осинкиной

Владислав замолчал.

Все слушавшие не просто молчали — не дышали.

— И что же он делал? — с неожиданно суровой интонацией спросила Женя.

— Да фотографировал ее, вот что. Я сначала глазам не поверил, а когда уже пролетел — понял, что точно, фотографировал. Даже вспышка была. А тут я еще фарой помог.

Он еще помолчал и добавил с кривой улыбкой:

— В общем хороший, наверное, снимочек получился. Девушка-то мертвая была.

— Почему вы так думаете? — спросил Том.

— Да нога так была подвернута. У живых так не бывает. Второй на меня оглянулся — я его узнал.

Оглухинские хором воскликнули:

— Кто?

— А вот это, ребята, я пока не скажу — не хочу, чтоб меня до суда пришили. Суд-то, наверное, новый будет? Парень-то ваш зазря сел. Я вообще удивляюсь, что еще живой хожу, — тот-то меня скорей всего тоже узнал. Даже если в лицо не узнал — вычислил.

— По скорости, — сказал Ваня Бессонов.

— Ну да, — усмехнулся байкер. — И вроде не пасут меня. Правда, на моей скорости это только наши могли бы делать, другим не по зубам. А наших, значит, никого не купили.

Короче, вот когда уже вашего Олега освободят и ко второму суду дело пойдет — я, конечно, свои показания дам. Не сомневайтесь.

— А когда Олега судили — что ж ты молчал? — не выдержал Мячик.

— Да его тогда здесь не было, — вступилась Нита.

— Да, я на другой день на полтора месяца на Камчатку уезжал. Там у нас очень серьезный слет был, и потом всякие дела. Я не мог вместо этого с ментами полоскаться. Дая и знать не знал, что по этому делу Олега из Питера повезут. Я потом только узнал, что у мостика девушку раскопали.

— Слава, а тот, кого вы узнали, — местный? — спросила Женя.

— Местный. Ну, не оглухинский, но местный.

— Он продолжает жить на своем месте?

— Продолжает.

— Я могу сказать адвокату о том, что вы здесь рассказали? Может, для надзорной жалобы понадобится.

— Скажите.

— Но ведь доказательств вещественных, как я понимаю, нет? Так что все будет держаться только на вашем опознании. А вдруг опознанный упрется?

— Да есть, есть кое-какие вещдоки, — Слава впервые засмеялся. — Вы уж меня совсем за лоха держите. Утром проезжал я снова этот мостик, остановился ненадолго… Я все-таки понимал, что рано или поздно придется помочь правосудию.

Помолчал и добавил:

— Если допустить, что оно в России есть.

— А как мы вас найдем, когда надо будет?

— Нитка найдет, — коротко ответил байкер.

Попрощавшись, он круто повернулся, вышел, и, как показалось всем, в ту же самую секунду за окном взревел мотоцикл, встал на дыбы, как горячий степной необъезженный конь, и не выехал, а взлетел вместе со Славой с Мячикова двора непосредственно в поднебесье.

Глава 31. В Москве. Виктория

Собираться надо в клубе. Известном, привычном. Там все свои. И никто не привяжется с дурацкими вопросами, вроде того: «А ты в Геликон-опере давно была?», «А как вам последний спектакль Фоменко?»

Там даже слов таких не знают. И правильно!

Вот только зайди куда-нибудь не в свое место — и обязательно наткнешься на такого, кто начнет выступать. И нельзя ответить: «А пошли вы куда подальше со своей Геликон-оперой!»

Ведь в тех местах всегда кто-то знает, чья она дочка. И уверен (а почему, спрашивается?), что дочка Игоря Заводилова должна целыми днями читать всяких поэтов, или шататься по вернисажам, или помогать каким-то сопливым детям! Как будто она бомжа какая-нибудь!

В такие минуты она, пожалуй, ненавидела — да, именно ненавидела — своего многими людьми уважаемого отца. И даже так — чем больше его уважали, тем больше ненавидела.

Ей самой никакого уважения ни от кого не требовалось. Пожалуй, она и не знала толком, что это такое. Если бы Виктория смогла задуматься над тем, чего она сама хочет, то, наверно, пришла бы к такой мысли: ей вполне хватило б, чтобы ее боялись.

В ее клубах тоже знают, что она дочка Заводилова. Но там знают про него именно то, что надо знать, — какой примерно у него пакет таких акций, а какой — этаких. И точка.

Виктория сидела в ночном клубе со своим в последние месяцы постоянным спутником — Толей Собениным, папиным юристом. Ему было двадцать пять лет, а ей пятнадцать, но разницы в возрасте она не чувствовала. Да и в чем могла сказываться эта разница? Для того чтобы ее почувствовать, надо вести разговоры на разные темы. Тогда обнаруживаются различия — жизненного опыта, образования, знаний, всяких впечатлений — ну, например, от живописи: кому-то нравится Малевич, а другому подавай только Шилова. Что касается Виктории, то вряд ли она даже сумела бы ответить хотя бы приблизительно на вопрос: а что это такое — живопись?

Если уж стремиться к точности — у них с Анатолием вообще не было почти никаких разговоров.

Даже если бы они и задумали о чем-нибудь поговорить, то музыка — правильнее, музыкальный грохот, — в тех местах, где они бывали, достигал обычно такой силы, что человеческая речь пробиться сквозь него просто не могла. Тогда уж надо мегафон с собой таскать, из какого с капитанского мостика приказы отдают.

Виктория с Толей уютно сидели, обсуждали меню — здесь они были наравне, никакой разницы в возрасте не чувствовалось; потом ели, тянули коктейль через соломинку, курили травку — умеренно (Виктория не любила ни в чем перебирать), вставали, двигались под музыку вместе с другими, смотрели стриптиз, слушали группу «Ленинград», раскачиваясь под голос Сергея Шнурова:

Мне б в небо, в небо, в небо,

Здесь я был, а там я не был!

Путевка в небо выдается очень быстро —

Вышел на улицу — случайный выстрел!

Можно ждать его, а можно ускориться —

Я бухаю, а кто-то колется!

Виктория выкрикивала: «Ес!» или «Класс!», смеялись, постепенно немного пьянели (пьянеть по-настоящему Виктория не хотела и спутникам не позволяла), потом она расплачивалась, Толя провожал ее домой. Иногда происходили маленькие ЧП — тогда приходилось задерживаться. Недавно, когда Виктория уже уходила, кто-то из новых нагрубил одному качку — и пришлось задержаться, посмотреть, как его бьют ногами по голове, пока охранники не остановили это дело. Это было прикольно!

Она приходила домой за полночь, падала на постель, засыпала, утром шла в школу. Придя, делала один урок из пяти — под звуки своих любимых групп и бесконечные звонки по мобильнику. Потом за ней приезжали, она ехала в ночной клуб. И так почти каждый день. С матерью и с отцом она виделась редко, мельком — квартира большая, все трое могли быть дома весь день и ни разу не встретиться.

Вот в феврале и марте этого года они с Анатолием действительно говорили много, подолгу.

Когда он сказал ей про папино завещание — под строгим секретом, конечно, — ее прямо током тряхануло.

Вот это дела!

— Ну папочка, ну козел!

Значит, третью часть наследства получит неизвестно откуда взявшаяся деревенская бомжа! Да еще идиот-папочка уверен, что она — его дочь!

— Башкой надо думать!..

Виктория-то побольше его знает, как такие дела обделываются: как у богатенького буратины р-раз — следите за моими руками! — вдруг появляется взрослая дочка.

Виктория ночи не спала, злобно рисуя картинки, как две эти шлюхи — дочки-матери! — шантажировали ее отца насчет завещания. (В том, что это задумано было давно, еще при жизни Анжеликиной матери, она не сомневалась.)

Матери она говорить не стала — давно привыкла решать все проблемы сама. И решение пришло быстро. Никаких половинчатых мер Виктория не понимала. Чем сложней, болезненней проблема, тем радикальней ее надо решать — так, чтобы второй раз она уже не возникла.