Русский транзит

Давненько я пешком не прогуливался по утреннему Питеру. Все больше на колесах и бегом. И по ночам. А тут – солнце, безветрие (в кои-то веки!), утро, лето. Тепло. От Московского вокзала через весь Невский, через стрелку Васильевского, через деревянный мостик (тут-то мы с Маринкой барахтались!), через Петропавловский пляж с ранними пташками медного загара. Вот я и дома. И печать. Как и следовало ожидать. Ничуть не раздумывая, я сорвал этот символический замок, щелкнул ключом. Я дома. Я снова дома.

Уезжая из родного города пусть даже на пару суток, возвращаешься с чувством, что здесь миновал по меньшей мере месяц и чертова уйма событий успела без тебя состояться. Не без того, не без того.

Вчера должны были Тихона хоронить, если по христианскому обычаю. Вчера сложноватая обстановочка, вероятно, наблюдалась в городе на Неве. По идее, все команды явились. И менты немало сил, по идее, нагнали. Была разборка? Не было разборок? Повязали кого? Не повязали? Мое ли дело?!

Мое дело – побыстрей освоиться, соориентироваться в пространстве. Потом – в больницу, за Шведом. Но не напролом, а с умом. А с умом – это в данной ситуации как?

А с умом – это подъехать к Маринке на Гражданку (благо есть на чем – Юрка из «Пальмиры» прилежно выполнил мои указания: бордовую «девятку» у дома я приметил сразу, чуть было не поддался искушению тут же прыгнуть в нее и рвануть прямиком к доктору Чантурия и компании, но пересилил себя, решил сначала проведать жилище). Маринка должна знать последние новости. Послушаем.

Квартира была моя и не моя. Все-таки слишком давно я здесь не жил. То ли следы обыска, то ли следы совместного проживания Сандры со Шведом. Бардак, одним словом. Но в меру.

Хоть не все запасы кофе распатронили – и за то спасибо. Эх, еще бы чего покрепче!

Зазвонил телефон.

Снимать трубку? Не снимать? Меня ведь нет, и дверь опечатана. Кто это может быть? Менты? Комитет? Брайтон-питерские бойцы Грюнберга? И те, и другие, и третьи в курсе, что дверь опечатана и Бояров в бегах. А если звонят, то знают: Бояров вернулся. А если знают, то откуда? Значит, следят за домом и убедились: вернулся. Значит, бессмысленно притаиться мышкой – мол, нет меня, не вернулся. Видели же, проследили. Да в конце концов это могут быть ребятки из сборной, интересующиеся, как Бояров, благополучно из столицы прибыл? Или… или полпреды столичного Беса, науськанные Чантурией, – пока я в «Красной стреле» отсыпался, долго ли по междугородке связаться! А и хрен вам всем! И хрен со всеми вами! Я у себя дома. Мой дом – моя крепость! И пусть эта крепость даже поставлена на сигнализацию (что очень даже возможно), хозяин в ней, в крепости – я. И я еще воздам сторицей всем тем, кто в мое отсутствие здесь хозяйничал: куда нунчаки делись? зачем плакат с Чаком Норрисом было сдирать? короче, кто ложился на мою постель и смял ее?!

Телефон приумолк и через десяток секунд снова затрезвонил. Я снял трубку.

В трубке молчали. Я тоже молчал. Дали отбой.

Если вспоминать недавнее, то с минуты на минуту следует ждать визита. На манер безвестного гостя в дом Шведа-Лийки. Хотя тогда мы с Маринкой не отозвались, а теперь я… отозвался. Молча. Ну, сдается мне, теперь никто не будет шуршать отмычкой, а попробует цивилизованно надавить на кнопочку: трень-брень, впустите доброго человека, а не то он выломает дверь! Подождем…

Я выпил еще чашку кофе, остатки. Осталась одна гуща. На кофейной гуще гадать не собираюсь. Шаг вперед и – посмотрим. «Гуси летят». Пусть нунчаки бесследно исчезли, пусть ни «магнума», ни «Макарова», ни «Калашникова» при мне нет – но мой дом, моя крепость. Вся моя афганская выучка, весь мой наработанный опыт в каратэ-до подсказывали: сейчас начнется, не случайный звонок!

Трень-брень. Надавили-таки на кнопочку. Всё! Я превратился в боевую машину. Чутье, подсознание, телепатия – как угодно можно назвать. Не стал я топать к двери, вообще не пошел, а… пополз – ящерицей, быстро и бесшумно. Ухватил рожок для обуви тут же в прихожей – длинный, почти в метр, с лошадиной головой, как украшение.

Трень-брень. Не унимались. Вспомнились мне мои усмешечки по поводу сложной системы «глазка» у Льва Михайловича Перельмана, антиквара-стукача, – чтобы, значит, никто и никак не пальнул сквозь дверь винтовкой с кривым дулом. Вспомнил и пожалел, что нет у меня такой сложной системы «глазка».

Трень-брень. Я вжался в угол у самого выхода и осторожно стал приоткрывать «глазок» лошадиноголовым длинным рожком.

Тут же «глазок» взорвался мелкими дребезгами, еще пять пуль прошили дверь насквозь, срикошетировали о стену, где- то застряли. Где-то, но, слава богу, не во мне. Однако я очень натурально зарычал-застонал и кулем повалился на пол, затих. И – через мгновенную, но бесконечную паузу услышал то, чего хотел: дробь каблуков по лестнице вниз. Вскочил, рванул дверь, оказался на лестнице, в два бесшумных прыжка преодолел два пролета. Моментально сообразил: если буду догонять, то могу не успеть – стрелявшего может ждать машина прямо у подъезда. Следовательно, надо не догонять, а встретить. Как?

Как-как! Какой у нас тут теперь этаж? Третий? Ерунда! Я с середины лестничного пролета, оттолкнувшись, швырнул себя ногами вперед в окно, которое между этажами. Ну? Счастлив мой бог?! Даже не порезался осколками и приземлился удачно, на обе ноги. И успел повернуться лицом к подъездному входу. Тут-то он и выскочил из него.

Он. Грюнберг. Кучерявый ты мой! Брайтон-питерский ты мой! «Стеклянный» ты мой, героиновый! Стеклянный-оловянный-деревянный. Ну иди сюда!!!

В руке я сжимал… обломок рожка для обуви. Но с перепугу Мишеньке Грюнбергу почудился отнюдь не обломок. А «магнум» в его руке – ничто. Шесть пуль было выпущено по Боярову только что. Шесть пуль. «Магнум» пуст. Да черт с ним, с «магнумом»! Я Мишеньку теперь голыми руками!!!

Что, Мишенька? Не управились со мной твои боксеры? Не управился со мной взломщик-инкогнито на квартирке Шведа? Не управилась со мной бутылочка замечательного коньячка в больнице? Ну так сам решил?! Верней будет?!

Будет верней. Вот буквально сейчас будет. Но не со мной, а с тобой. Ты мне нужен. Ты мне очень нужен, Мишенька. И не только мне. Не трясись – ты мне живой нужен. И не только мне. Мишка, Мишка, где твоя улыбка, а?!

Улыбки не было. Миша Грюнберг трясся. Прямой путь к бегству я ему отрезал. Точно просчитал – в пяти метрах за мной стоял его «ауди». Правильно я прыгнул. Иначе гоняйся потом за старым знакомцем по всему городу на перло-бордовой «девятке», и неизвестно, догонишь ли.

Двор был пуст. Кому на службу, тот давно на службе. Кто на пенсии, тот предпочитает носу не высовывать, чтобы ни во что не вмешиваться, или проще того – в очереди выстаивает за молочишком (дом-то «романовский», но льготы «романовские» кончились вместе со временем «романовским»). Так что мы с ним были одни. Один на один.

Слабо тебе, Мишенька, один на один с Бояровым?! Это, небось, не Борюсика кончать в кладовке «Пальмиры»!

Грюнбергу было слабо. При том, что я для него – очередной раз воскресший покойник. Ведь полминуты назад он всадил в Боярова шесть пуль и – на-адо же!

Грюнберг метнулся влево, метнулся вправо. И побежал. Куда спешить, Мишенька?! Теперь уже тебе некуда спешить. Убивать не стану, зарок дал после Афгана (в порядке самозащиты – это исключение, подтверждающее правило), да и живой ты мне нужен, живой! Так что чуть потреплю для души и… сдам куда следует. Вот сейчас догоню и – сдам.

Слишком поздно я осознал, что бежит он не просто так (секунда-другая на осознание – это «слишком», Бояров! где твоя хваленая реакция!), что бежит он к той бордовой «девятке», послушно доставленной Юркой к дому Александра Евгеньевича Боярова, как и наказывали уважаемый Александр Евгеньевич. А машина Олежека Драгунского-Др-др- дрского знакома Грюнбергу не меньше, чем мне.

Уйдет! Ах, как я понял Глеба Жеглова, срезавшего в последний миг бандита! «Я убил бандита». «Ты убил человека». Грюнберг был бандитом. И я бы его срезал без колебаний! Но – чем?! Обломком рожка? Барабаном, как в Лийкином еврейском анекдоте?! Уйдет!!! Ат’ сволочь!