Розы и хризантемы

— Что ж, работай… Как только тебя просят чем-то помочь, ты тут же указываешь на неотложные дела. Весь воз я всегда вынуждена тащить на себе.

— Именно это я тебе и предлагаю: отдохнуть от воза, который ты тащишь. От бессмысленной толчеи на кухне и от разговоров с полоумными соседками.

— При чем тут соседки? Что за страсть — вечно кого-то уязвить!

Мы едем на метро, потом пересаживаемся на поезд.

— Не смотри, не смотри на паровоз! — беспокоится мама. — Видишь поезд, отворачивайся. Искра из трубы вылетит и попадет в глаз.

В вагоне она принимается расспрашивать про дачи в Переделкино, но никто ничего не знает — все едут до других станций.

— В Мичуринце поищите, — советует какая-то женщина.

— Да им в Мичуринце не спрыгнуть, — хмыкает другая, меряя маму взглядом. — Платформы-то нету.

Мы слазим в Переделкино и идем вдоль железнодорожной насыпи.

— В том доме спросите, там всегда сдают.

Мы подходим к высокому двухэтажному дому. За забором виден сад. Мама стучит в калитку кулаком, во дворе раздается злобный собачий лай. К нам выходит хозяйка, приглашает зайти внутрь.

— Ав-в-в, вав-вав! — рвется на цепи собака.

Я не иду — боюсь.

— Да не бойся, не бойся, иди! — уговаривает хозяйка. — Я ее держу. Тихо, Альма, свои!

Собака продолжает глухо рычать — очень большая и страшная собака.

— Ну, иди же ты наконец! — сердится мама. — Господи, что за трус такой несусветный! Не тронет она тебя.

— Я ее в сарай запру, — решает хозяйка. — Все, Альма, тихо! Сиди и помалкивай! Вот эту половину мы сдаем, — объясняет она маме. — Отдельный вход, кухня отдельная. Комната и веранда.

Да!.. Вот бы у нас в Москве была такая квартира!

— А это что же у вас, курятник? — спрашивает мама.

— И курятник, и коровник. Все свое — и молоко, и яички, и фрукты, и овощи, и картошка. Ни о чем не придется беспокоиться.

— Питание меня не интересует, — говорит мама. — Мы берем курсовки. Я из-за этого, собственно, и ищу что-нибудь рядом с домом творчества.

— Я знаю, — соглашается хозяйка. — У нас уже жили писатели. Драматург один жил.

— Уж не эта ли сволочь Буров?

— Нет, не Буров, Корольков. Корольков Виталий Вадимович. А жену Мирой Петровной звали.

— А, ну слава богу! А я уж подумала — и тут, мерзавец, успел, побывал. Кстати, вы меня извините, я не спросила, как ваше имя-отчество?

— Ольга Николаевна. Аврова Ольга Николаевна.

— Какая интересная фамилия. А я — Нина Владимировна. Что ж, будем, что называется, знакомы.

— Будем знакомы, и не только что знакомы, а еще, увидите, и подружимся! А молоко, как себе хотите, девочке все равно нужно — хоть и курсовки. Парное, прямо из-под коровы! Это вам не из магазина — сто раз разбавлено и неизвестно чем отравлено.

— Да, не говорите. Теперь уже и покупать что-нибудь боишься…

Пока они разговаривают, я выхожу на крыльцо. Сад… Я еще никогда не видела такого сада: деревья, грядки, цветы… И теленочек выглядывает из-за загородки. Хорошенький — весь черный, а на лбу белое пятнышко. Если бы только не эта злая собака…

— Дай вот ей кусочек хлебушка, она тебя признает, — уговаривает Ольга Николаевна.

Нет уж, не стану я давать хлебушка такой страшной собаке!..

У папы скоро день рождения — седьмого июня. Я готовлю ему подарок — носовые платки. Мама купила полтора метра белой материи, я разрезала ее на шесть квадратов и теперь подрубаю. Чтобы платки вышли красивые и ровные, нужно сначала выдернуть по краям нитки, а потом аккуратненько подвернуть и подрубить. Я хочу, чтобы у папы были самые-самые красивые на свете платки. Как только он куда-нибудь уходит, я сразу же сажусь и принимаюсь за работу. Нельзя, чтобы он раньше времени догадался про мой подарок. Все девочки бегают на улице, радуются весне, бесятся, играют, а я сижу и подшиваю платки. Сначала подрублю их, все шесть, а потом на каждом вышью папины инициалы: П. Ш. Мулине, гладью. Это должно замечательно получиться — особенно если каждый платок вышить каким-нибудь другим цветом. Ольга Николаевна сказала, что я могу ехать с ними. У них на первое июня заказан грузовик. Мама согласилась. Они с папой переедут после — с нашими вещами. Бабушка остается в Москве одна.

Михаил Николаевич, муж Ольги Николаевны, раскатывает на дне кузова ковер, наваливает поверх него всякие одеяла, подушки, узлы, вдоль борта ставит корзины, чемоданы, потом накрывает все это еще одним ковром.

— Ну вот, а теперь ложитесь, барышни, и почивайте.

Барышни — это я и Маша, дочка Авровых. Она, оказывается, тоже родилась двадцать пятого марта, в один день со мной, только на пять лет раньше. Ей уже четырнадцать лет, и она перешла в седьмой класс.

Мы забираемся под ковер, устраиваемся на одеялах.

— Ну что — как самочувствие? — спрашивает Михаил Николаевич. — Как птенчики в гнездышке, а? Ты, Ольга Николавна, тоже давай полезай сюда. А я с шофером сяду, дорогу буду показывать.

— Уж не дождичек ли собирается? — волнуется Ольга Николаевна, поглядывая на небо.

— Ничего, доедем. А хоть и дождичек, под ковром спрячетесь и ничего не почувствуете. Брезентом еще сверху накрою.

— В самую тучу едем.

— Давай трогай! — говорит Михаил Николаевич шоферу, усаживаясь в кабину. — Поехали — с богом, ура, что называется…

Грузовик отъезжает от подъезда, катит по Москве, потом выезжает за город. Начинается дождь. Первые крупные капли стучат по брезенту. Под ковром хорошо — тепло и мягко. Сверкают молнии, грохочет гром, ливень лупит по брезенту, мы лежим на дне кузова и не высовываемся. Грузовик несется по шоссе, потом сворачивает в лес.

— Ой, мы застрянем!.. — говорит Ольга Николаевна. — Ой, застрянем! — И принимается стучать в стенку кабины.

Грузовик останавливается.

— Ну, чего? Чего там? — спрашивает Михаил Николаевич.

— Михал Николаич! Да ведь застрянем мы! Куда ж по такой грозе ехать? Погляди, что творится!

— А что ж делать-то?

— Возвращаться надо, вот что делать!

— С ума ты сошла?

— Да почему сошла? На всю ночь застрянем!..

— Не застрянем! — решает Михаил Николаевич. — По корням проедем.

Грузовик трогается и медленно-медленно, переваливаясь на корнях, ползет дальше.

— Мужик! — вздыхает Ольга Николаевна. — Одно слово: мужик! Ну что ж! Будь что будет… Мужик — что бык: втемяшится в башку какая блажь, колом ее оттудова не вышибешь.

Вода плещется в брезенте над нами и потихоньку заливает в кузов. Правый бок у меня уже подмок.

— Мама, я вся мокрая! — сообщает Маша.

— Ничего, не растаешь — не сахарная.

Вдруг весь лес озаряется синим прозрачным светом. Сверху, сбоку, со всех сторон грохочет, лупит гром.

— Мамочки! — кричит Маша. — Горим, мы горим!

— Да нет, да нет! — успокаивает Ольга Николаевна. — Это не мы, это сосна. Ничего, молния ударила.

Грузовик останавливается.

— Ничего страшного, — кричит Михаил Николаевич, заглядывая к нам в кузов. — Молния ударила! Ничего, дождем затушит.

Не успевает он договорить, как над нами снова сверкает молния и снова бьет гром.

— Я боюсь, боюсь! — Я изо всех сил прижимаюсь к Ольге Николаевне.

— Я тоже боюсь, но, между прочим, помалкиваю, — фыркает Маша.

— Ну вот еще, чего выдумали — бояться! — сердится Михаил Николаевич. — Вояки-бояки! Теперь-то уж точно ничего не случится: два раза в одно место никогда не ударит. Теперь она дальше пойдет.

Грузовик буксует на мокрых корнях. Брезент и ковер вдруг как-то сразу промокают — будто в них проделали дырку. Вода хлещет на нас. Все-все насквозь мокрое — и подушки, и одеяла, и узлы. Мы сидим в огромной луже и уже не прячемся ни от дождя, ни от молнии.

— Ничего, проедем! — кричит Михаил Николаевич. — Проедем!

Они с шофером принимаются ломать ветки и бросать их под колеса.

— Помочь? — спрашивает Ольга Николаевна.

— Лежи, не надо! Сами управимся.