Розы и хризантемы

— Уклоняться-то он уклонялся, но как теперь доказать?

— Если ваши родители расстались до вашего рождения…

— Расстались… Конечно, расстались, да ведь он потом опять объявился! Клялся-божился, что все пойдет по-другому, золотые горы сулил… Пока всю душу не вымотал…

— Хм-м, это несколько усложняет дело, — говорит тетя Мура.

— Я его не помню, мне года полтора было, когда он окончательно исчез.

— Мурочка, давайте выпьем! — Папа подымает рюмку.

— За здоровье Светланы! — говорит тетя Мура.

— Да, — прибавляет мама, — пусть растет большая и умная, а главное, пусть не ленится и не дерзит матери!

— Я платить не стану! — Тетя Аня плачет и трясет головой. — Лучше вообще уйду с работы! Уйду, и пусть взыскивают, как хотят!..

— Не кипятись, Анечка, и не нервничай, — успокаивает мама. — Может, найдется выход. Мурочка, я тебе котлетку положу, да? Или хочешь еще бульона? Подожди, а может, борща тебе налить? Я вчера сварила прекрасный борщ.

— Только не борща! — отказывается тетя Мура. — У меня с борщом связано тяжкое переживание. Трагическое, можно сказать.

— Что за переживание? — интересуется тетя Лера. — Расскажите!

— Мне тогда, наверно, лет двенадцать было, — рассказывает тетя Мура, — я в одном доме работала, кухарке помогала — судомойкой, что ли. Богатый дом, но хозяева были люди прогрессивные, демократического направления, по большим праздникам сажали прислугу вместе с собой за стол. А обслуживал в эти дни официант, специально приглашенный из ресторана.

— Подумать только! — удивляется Лера Сергеевна.

— Я за этот хозяйский стол впервые попала, — продолжает тетя Мура. — Сперва были закуски, это не важно, а после начали подавать борщ. Мне бы сидеть и дожидаться, пока передо мной поставят тарелку, а я, по своей невоспитанности, протянула руки принять. Официант такого не предвидел, и весь этот борщ — боже, красный, жирный!.. — опрокинулся. На горничную, которая рядом сидела, на кухарку, на скатерть!.. Белоснежная скатерть, нарядные платья… Ужас! Я такого стыда никогда не переживала — ни до, ни после. Убежала к себе на кухню и три дня там рыдала. Аж вся кожа на лице пупырышками пошла…

— А потом что было? — спрашиваю я.

— Потом? — Тетя Мура смеется басом. — Потом была революция, и стала я, как говорит Бабель, большой человек у советской власти. Нет, греха на душу не возьму: они на самом деле были хорошие люди, эти мои хозяева. Заметили, что девчонка к книжкам тянется, предоставили возможность учиться, два года в гимназию за меня платили. В чем, в чем, а в этом мне повезло. Впрочем, я и на советскую власть не обижаюсь: она мне все дала, она все и взяла!..

— Ну, это еще большой вопрос: кто кому больше дал! — говорит мама. — Советская власть использовала тебя ровно столько, сколько ей показалось выгодным. Способности твои необыкновенные, а главное, порядочность твою, добросовестность. Такие люди, как ты, на дороге не валяются.

— Все равно, — говорит тетя Мура, — никаких личных обид и претензий у меня к ней нет. Нет, не было и не будет! Давайте выпьем. За тебя, Ниночка.

— Я, собственно, тоже ничего против этой власти не имею, — соглашается мама. — Что делать? Уж лучше, ей-богу, такая власть, чем никакой. Самое страшное, я вам скажу, — это полная анархия и неразбериха: белые, красные, зеленые! Одна банда, другая, не знаешь уже, что сказать и как поворотиться. Бывало, выглядываем, прежде чем на улицу выйти: какой флаг соседи вывесили? Если белые в городе или красные, это еще полбеды, а если зеленые, лучше вообще носа не высовывать. Того гляди, попадешь в лапы какому-нибудь бешеному атаману. Да, кто не пережил, тот не поймет… Ладно, что там, пойду чайник поставлю… Хотя, я вам скажу, — мама берется за ручку двери, но на пороге останавливается, — чего я им в жизни не прощу, большевикам этим, так это, что они изуродовали русскую орфографию! Невиданное безобразие!.. Глупость и невежество, вместе взятые, иначе никак не назовешь. Противно сделалось книгу в руки взять. О газетах я уж не говорю. Так все изгадить, испакостить, и ради чего? Лишь бы угодить сброду мерзавцев и бездельников. Так называемому деклассированному элементу, пропойцам безграмотным, неучам этим от сохи!

— Нинусенька, — папа потирает ладонь левой руки большим пальцем правой, — по-моему, у тебя весьма странное представление о классовой структуре общества.

— Да, конечно.

— Ты, мой милый Кисик, сбит с толку своим грамотейством. Я понимаю, тебе обидно: столько лет зазубривать все эти правила и изъятия, и внезапно лишиться возможности демонстрировать свои, с таким трудом добытые преимущества…

— Ничего, мои преимущества остаются при мне! — не сдается мама.

— Бог с вами, Нина Владимировна, — смеется тетя Лера, — я даже не сразу поняла, о чем это вы сокрушаетесь. Нашли уж о чем сожалеть — о фите и яте!

— Да, — говорит мама. — Представьте себе, эти фита и ять придавали языку стройность и величие. Упростить можно все: обдерите у дерева листья, обрубите ветви и получится голый стоеросовый кол. Куда уж проще! И вообще, можно подумать, что только фита и ять удерживали этих балбесов от высоких наук! А теперь они, видите ли, набросились на премудрость. Все как один кинулись читать Данте и Флобера!

— Данте и Флобер, Нинусенька, — папа почесывает ногтями щеку, — русской орфографией вообще не пользовались, поскольку, как известно, писали на других языках…

— Очень умно! — фыркает мама. — Ну вот, из-за этого дурацкого спора уже забыла, за чем шла.

— Ты шла, Нинусенька, поставить на плиту чайник, — подсказывает папа. — Напиши «хлеб» с ятем или без ятя, нечто не все равно?..

— Вот именно, что весьма не все равно! О чем тут говорить — достаточно взглянуть, как это выглядит! Не зря, как видно, сказано: ничего не утаишь в писаниях своих. С каждого листа так и прет дикостью и тупостью!

— Никак не могу, Нина Владимировна, с вами в этом согласиться. — Лера Сергеевна собирает со стола грязную посуду. — Ничего эти буквы никому не добавляли. Ни уму ни сердцу. Одна только путаница была и морока головы…

— Что ж, не стану доказывать. — Мама поджимает губы и выходит наконец из комнаты.

Дядя Таля обнимает тетю Аню и целует в голову. Я забираюсь на перекладину тети Муриного стула и осторожно дотрагиваюсь до ее кос. Вот бы у меня были такие косы!..

— Что это за жук тут ползает? — Тетя Мура сгребает меня в охапку и усаживает к себе на колени.

— А теперь ты какой человек? — спрашиваю я, продолжая гладить ее косы.

— Теперь? Теперь я обыкновенный человек. Маленький.

— Почему?

— Так уж ведется: сперва растем вверх, потом вниз… Ты вот растешь вверх, к солнцу, а бабушка твоя — вниз, к земле.

— Ах, бог с ними, со всеми этими рассуждениями! — Мама ставит на стол чайник. — Мурочка, почитай нам лучше стихи. Ты так прекрасно когда-то читала… Почитай Блока.

— Блока не буду, — говорит тетя Мура. — Блок остался в прошлом…

— Помнишь, как ты читала «Двенадцать»? Про эту метель? Боже, аж мороз по коже!..

— Уткина, если хотите, почитаю. «Много дорог, много, столько же, сколько глаз. И от нас до бога, как от бога до нас…»

— Ах, из тебя бы и актриса недурная получилась!.. — вздыхает мама. — Такая необыкновенная память, и столько чувства…

— И в актрисы тоже опоздала, — усмехается тетя Мура. — И вообще, пора мне домой. Жаль, что не дождалась Елизавету Францевну. Ну, хоть выпью за ее здоровье. — Тетя Мура тянется за бутылкой, наливает себе водки.

— Мурочка, дорогая, мне, разумеется, не жалко, — говорит мама, — но, по-моему… Напрасно ты этим злоупотребляешь. Съешь вот лучше пирожок. Куда полезнее.

— Выпью и съем пирожок! — усмехается тетя Мура. — А еще одну на дорожку выпью. Посошок! Будьте здоровы!

Мама вздыхает:

— Надеюсь, ты у нас не в последний раз.

— Не знаю, — отвечает тетя Мура. — На все божья воля.

Папа подает ей пальто, помогает одеться.

— Чрезвычайно рад был, Мурочка, вас повидать.