Близкие люди

— А Тарковского вы, конечно, любите, — перебила Ингеборга, которую на самом деле совершенно не интересовало отношение Валерия Владимировича к Михалкову.

— Тарковского, — пробормотал несколько удивленный историк, — Тарковского да… люблю… Но ведь вы понимаете, что эти две величины несравнимы! Михалков муравей по сравнению с Тарковским! Просто московский барин!

Ингеборга тоже придерживалась мнения, что Михалков и Тарковский величины совершенно несравнимые, и никогда не стремилась их сравнивать, но точность собственных выводов относительно личности самого Валерия Владимировича ее позабавила.

Валерий Владимирович, которому не дали развить тему, некоторое время помолчал, а потом приступил к основному вопросу:

— Я хотел у вас спросить… — он появился на пороге кухни и остановился, привалившись плечом к косяку и сунув руки в карманы — поза была необыкновенной красоты, — вы и вправду даете частные уроки этому мальчику, Ивану Степанову?

Ингеборга засыпала кофе и теперь нюхала густой кофейный пар, осторожно встряхивая турку.

— Нет, я не даю уроков, — она поудобнее перехватила длинную ручку, — я занимаюсь его воспитанием. И буду заниматься до осени. Мне предложили такую работу, и я согласилась.

— Кто вам предложил?

— Его отец.

Валерий Владимирович вздохнул, деликатно, но довольно громко.

— Отец! Господи, Ингеборга, неужели вы не знаете, что с этими людьми нужно держаться очень осторожно! Они все, даже детей, используют в личных целях. Я же предупреждал вас!

— Валерий Владимирович, я не понимаю, о чем вы! У меня есть диплом педагога, частная практика у нас в школе уставом не запрещена, наоборот, директор это всячески поощряет, я не понимаю, в чем проблема?

— Проблема в том, что в школу на днях приходила мать мальчика. Она убеждена, что отец воспитывает ребенка из рук вон плохо, что ребенок все время предоставлен сам себе и постоянно меняющимся… гм… гувернанткам. Она даже просила директора подсказать ей какой-нибудь специальный интернат, где находятся эмоционально нестабильные дети.

Ингеборга чуть не упала прямо с туркой в руках.

— Какие дети?

— Эмоционально нестабильные. Но это их проблемы, не наши! Наша проблема в том, что вы оказались, как бы это сказать, вовлечены во все это, потому что вы — как раз последняя из его сменившихся воспитательниц. Его мать потребовала, чтобы дирекция предоставила ей полную информацию о вас, о вашем образовании, о вашей жизни, обо всем.

Ингеборга была в бешенстве.

— Дирекция предоставила?

— Вы совершенно напрасно сердитесь, Ингеборга, — Валерий Владимирович шагнул в кухню и успокоительным жестом коснулся ее руки, — у матери есть полное право потребовать…

— У матери Ивана Степанова есть только одно полное право — проваливать к чертовой бабушке, — отчеканила Ингеборга, — и мне нет никакого дела до того, что именно она требовала у дирекции!

— Милая Инга…

— Я не милая Инга! Я квалифицированный преподаватель, и я хорошо знаю мальчика. Интернат для эмоционально нестабильных детей! Да его отец умрет от смеха, когда узнает, что придумала его бывшая жена!

— Простите, — осторожно сказал Валерий Владимирович, никак не ожидавший столь сильной вспышки, — может быть, предоставим им решить все вопросы самим, без нашего с вами участия? Нам нужно подумать, как вам лучше всего вести себя во всей этой истории.

— Я знаю, как мне вести себя в этой истории.

Ингеборга сунула в руку Валерию Владимировичу турку с кофе, и он зачем-то ее взял. Подошла к телефону и решительно набрала номер.

— Что вы делаете? — спросил он из-за ее спины. — Кому вы хотите звонить?

— Я не хочу. Я звоню.

Долго не отвечали, и, трясясь от ярости, Ингеборга рассматривала пузатую вазу с трудноопределимыми цветами.

— Павел Андреевич, — сказала Ингеборга, когда ответили, и в ее речи явственно проступил акцент, — это Ингеборга. Прошу прощения за беспокойство. Скажите, пожалуйста, вы знаете что-нибудь о визите вашей жены к Ивану в школу?

Валерий Владимирович в ужасном волнении приткнул турку на полированный стол и схватил Ингеборгу за локоть. Она даже не заметила.

— Хорошо. — Она послушала и кивнула, как будто собеседник мог ее видеть. Потом еще раз кивнула. Положила трубку и гордо прошествовала в прихожую. Встревоженный историк бросился за ней.