Некуда

Теперь это жилище было несколько в большем беспорядке. Не до порядков было его хозяйке. Когда доктор и Бертольди вошли к Полиньке Калистратовой, она стояла у детской кроватки. Волосы у нее были наскоро собраны пуком на затылке и платье, видно, не снималось несколько суток.

Увидя Розанова и Бертольди, она кивнула им молча головою и не отошла от кроватки.

– Что с вашим ребенком? – произнес шепотом Розанов.

– Не знаю, доктор. Я ходила в Москву, в почтамт, и долго там прождала. Вернулась, он спал и с тех пор едва откроет глазки и опять заводит, опять спит. Послушайте, как он дышит… и ничего не просит. Это ведь не простой же сон?

У ребенка была головная водянка. Розанов определил болезнь очень верно и стал лечить внимательно, почти не отходя от больного. Но что было лечить! Ребенок был в состоянии совершенно беспомощном, хотя для неопытного человека и в состоянии обманчивом. Казалось, ребенок вот отоспится, да и встанет розовый и веселенький.

Розанов третьи сутки почти безвыходно сидел у Калистратовой. Был вечер чрезмерно тихий и теплый, над Сокольницким лесом стояла полная луна. Ребенок лежал в забытье, Полиньку тоже доктор уговорил прилечь, и она, после многих бессонных ночей, крепко спала на диване. Розанов сидел у окна и, облокотясь на руку, совершенно забылся.

Думы его начались тем, как будет все, когда умрет этот ребенок, а умрет этот ребенок непременно очень скоро – не завтра, так послезавтра. Потом ему представлялась несчастная, разбитая Полинька с ее разбитым голосом и мягкими руками; потом ее медно-красный муж с циничными, дерзкими манерами и жестокостью; потом свой собственный ребенок и, наконец, жена. Но жена припомнилась как-то так холодно, как еще ни разу она не вспоминалась. Ни гнева, ни любви, ни ревности, ни досады – ничего не было в этом воспоминании. Так, промелькнул как-то ее капризный, сварливый образ и тотчас же исчез, не оставив даже за собою следа. Даже сострадание, обыкновенно неразлучное с этим воспоминанием, явилось каким-то таким жиденьким, что сам доктор его не заметил.

К полуночи Полинька Калистратова проснулась, приподняла голову и осмотрелась.

Дитя по-прежнему лежало тихо, доктор по-прежнему тихо сидел.

Полинька встала, поправила голову и села к окну.

В комнате долго только раздавалось тяжелое детское дыхание.

Доктор с Калистратовою просидели молча целую ночь, и обоим им сдавалось, что всю эту ночь они вели самую задушевную, самую понятную беседу, которую только можно бы испортить всяким звуком голоса.

Утром ребенок тихо умер.

Прошли тяжелые сцены похорон, вынесли детскую кроватку из комнаты Полиньки Калистратовой.

– Пусто стало, – говорила дрожащим голосом Полинька, относя к комнате внутреннюю пустоту своей нежной натуры, у которой смерть отняла последний предмет необходимой живой привязанности.

Доктор ежедневно приходил к осиротелой Полиньке и, как умел, старался ее развлечь и успокоить. Часто они ходили вдвоем вечерком в Богородицкое к Лизе и вдвоем оттуда возвращались в Сокольники.

Так прошло с месяц после смерти ребенка. Раз Розанов получил неприятное известие от жены и, встревоженный, зашел в семь часов вечера к Калистратовой, чтобы идти к Лизе.

Лизу они застали за чтением. Она была не в духе и потому не очень приветлива. Помада стругал палочку.

– Что это ты сооружаешь? – спросил его доктор.

– Это мухоловка будет.

– Как же ты ее сделаешь?

Помада надел на рогульки мешок из кисеи и замахал им по комнате.

– Полноте, пожалуйста, вертеться, – остановила его Лиза.

– Видишь, сколько, – показывал Помада Розанову, держа жужжащих в мешке мух.

– Механик! – заметил, улыбаясь, Розанов. – А где ваша Бертольдинька?

– Она сейчас будет, – отвечал Помада, излавливая мух, летавших у порога, – она в город поехала.

– Вы ничего не слыхали, доктор, о Красине? – спросила Лиза.

– Нет, ничего не слыхал, Лизавета Егоровна.

– Его сейчас привезет Бертольди.

– Что ж это за Красин?

– Социалист.

– Из Петербурга?

– Да.

– Ну уж…

– Что такое?

– Знаем мы этих русских социалистов из Петербурга!

– Что вы знаете? Ничего вы не знаете.

– Нет, знаю-с кое-что.

– Зная кое-что, вы еще не имеете права чернить честных людей.

– Да Бог святой с ними; я их не черню и не белю. Что мне до них. Им одна дорога, а мне другая.

– Да, вам словами играть, а они дело делают.

– Какое такое они дело делают, Лизавета Егоровна?

– Какое бы ни делали, да они первые его делают.

– Да это что ж… А вот Бертольди.

Бертольди рассчитывалась с извозчиком; возле нее стоял высокий долгогривый человек с смуглым лицом, в гарибальдийской шляпе и широком мэк-ферлане.

– Вон какой! – произнес под ухом Розанова Помада.

– Да, и по рылу видать, что не из простых свиней, – заметил Розанов.

Лиза взглянула на Розанова молча, но с презрительным выражением в лице.

– Господин Красин, – произнесла Бертольди, входя и представляя Лизе гостя.

Красин поклонился довольно неловко и тотчас же сел.

Розанов во все глаза смотрел на петербуржца, а Бертольди во все глаза смотрела на доктора и с сияющим лицом набивала для Красина папироски.

– Что будут делать ваши? – спросила Лиза, единственное лицо, начавшее разговор с петербуржцем.

– Опровергать лжеучения идеалистов и экономистов, стремиться к уничтожению семейственного и общественного деспотизма, изменять понятия о нравственности и человеческом праве. Первое дело – разделить поровну хлеб по желудкам.

– Это нелегко.

– Трудное – не невозможно. Не нужно терять много слов, а нужно делать. Живой пример – самый лучший способ убеждения.

– Но что вы сделаете с деспотизмом семьи и общества?

– Откроем приют для угнетенных; сплотимся, дружно поможем общими силами частному горю и защитим личность от семьи и общества. Сильный поработает за бессильного: желудки не будут пугать, так и головы смелее станут. Дело простое.

Разговор все шел в этом роде часов до десяти. У Полиньки Калистратовой, вообще все еще расстроенной и не отдохнувшей, стала болеть голова. Розанов заметил это и предложил ей идти в Сокольники.

– Что вы сегодня такой молчаливый? – спросила Бертольди, прощаясь с Розановым и торжественно глядя на Красина.

– Вами, мой друг, любуюсь, – ответил ей на ухо Розанов.

– Вечные пошлости! – пропищала Бертольди, вырвав у него свою руку.

– Кто это такой? – спросил Красин по уходе Розанова и Калистратовой.

– Это врач одной больницы, – мой старый знакомый, – отвечала Лиза.

– Он медик?

– Да.

– И идеалист, – подсказала Бертольди.

– То есть как идеалист? Зачем клеветать? – заметила Лиза. – Он очень неглупый и честный человек, только тяжелый спорщик и пессимист.

– Что ж, это хорошо.

– Да вы что думаете, что он ничего не признает? Нет, он все стоит за какой-то непонятный правильный прогресс, – возразила Бертольди.

– Постепеновец, значит.

– Как вы назвали?

–  Постепеновец.

– Вот, Бахарева! вот именно для Розанова слово: постепеновец.

– Ну, из этих господ прока не будет: они сто раз вреднее ретроградов, – заметил Красин.

– А! Бахарева, как это в самом деле идет к нему – постепеновец, – опять приставала Бертольди.

– А что, это очень умный человек? – спрашивала Розанова Полинька Калистратова, подходя к дому.

Розанов засмеялся и сказал:

– А вам как кажется?

– Я, право, не поняла.

– Я тоже, – отвечал доктор, пожав у ворот ее ручку.

На другой день Розанов с Калистратовой пришли к Лизе несколько позже и застали у нее целое общество.

Был Помада, Незабитовский, Бычков с Стешей и с сынишком, маркиз, Белоярцев и Красин.

Когда Розанов и Калистратова вошли, Лиза сидела на своем месте у окна, Бертольди насыпала папироски, а все остальные молча слушали Красина.

– Физиология все это объясняет, – говорил Красин при входе Розанова, – человек одинаково не имеет права насиловать свой организм. Каждое требование природы совершенно в равной степени заслуживает удовлетворения. Функция, и ничего более.