Офицеры и джентльмены

— Де Сауза характеризуется парашютной школой очень хорошо.

— Да. А вы не считаете, что мы можем напрасно потерять его там? Он мог бы оказаться очень полезным нам здесь.

— Да, там он особой пользы не принесет. Джилпин провалился. Можно использовать его здесь, пока не сформируется штаб в Италии.

— Как только наши люди попадут в Италию, управлять ими станет значительно труднее. Во многих отношениях они ведь будут подчиняться армейскому командованию. С нами вполне считаются вышестоящие инстанции, а что касается нижестоящих, то там доверие к нам надо еще завоевать. Мы нуждаемся сейчас в надежной поддержке со стороны обычных строевых офицеров на нижестоящих должностях. Я вижу здесь фамилию Краучбека, и она вычеркнута. Я знаю его. По-моему, это как раз такой человек, какие нам нужны: средний возраст, католик, политикой не занимается, алебардист, хороший послужной список, отличная характеристика из парашютной школы.

— Плохой отзыв органов безопасности.

— Почему?

— Причин они никогда не сообщают. О нем просто говорится, что для использования в Северной Италии не рекомендуется.

— Слаб к женскому полу, наверное, — предположил бригадир.

— Я очень сомневаюсь в этом.

Наступила пауза, во время которой сэр Ральф просматривал глупую бумажку из органов безопасности. Затем он спросил:

— Только в Северной Италии?

— Так там написано.

— Стало быть, против посылки его на Балканы возражений не будет?

— Судя по этой бумажке — нет.

— Я думаю, Краучбек и де Сауза составят хорошую группу.

11

В течение вот уже многих лет рождественские праздники были очень скучными как для самого Перегрина Краучбека, так и для других. Говорят, что холостяков среди народов низших рас и классов, за исключением тех, кто принадлежит к какой-нибудь особой религиозной секте или является жертвой какого-нибудь порока, не бывает. Перегрин Краучбек был холостяком от природы, поэтому дни праздника рождества Христова были для него наименее радостными днями календаря. Для дядюшки Перегрина стало уже привычкой, почти традицией проводить рождественские праздники у дальних родственников матери, старше его по возрасту, по фамилии Скроуп-Уелд, которые населяли небольшой сельскохозяйственный «островок» среди промышленных районов в графстве Стаффордшир. Дом Скроуп-Уелдов был большой, и встречали Перегрина в нем с самого начала очень гостеприимно; один никем не любимый холостяк среднего возраста — для них тогда все еще старый крикетист — ничем не нарушал настроения и обычаев 20-х годов. Жалкий родственник на рождественских праздниках — это было обычным явлением в большинстве английских семей того времени.

Миссис и мистер Скроуп-Уелд умерли, их место заняли сын и его жена, прислуги в доме стало меньше, гости бывали реже, но дядюшка Перегрин по-прежнему приезжал на каждое рождество. В 1939 году бОльшую часть дома сдали детскому саду; Скроуп-Уелд вместе со своим полком уехал за границу; его жена с тремя детьми и одной няней осталась в четырех комнатах. Но Перегрина Краучбека продолжали приглашать на рождество, и он неизменно принимал эти приглашения. «Отказаться от этой традиции было бы просто нелепо, — сказала миссис Скроуп-Уелд. — Война не должна быть причиной для неуважения людей».

В 1940, 1941 и 1942 годах традиция оставалась в силе. Подросшие дети стали кое-что соображать.

— Мамочка, неужели мы будем приглашать дядюшку Перри на каждое рождество, пока он не умрет? Он ведь портит нам весь праздник.

— Да, дорогой. Он был хорошим другом и каким-то родственником твоей бабушки. Мы очень обидим его, если не пригласим.

— Он и без того всегда выглядит обиженным, когда находится у нас.

— Рождество для старых людей довольно часто бывает печальным. Он очень любит вас всех.

— Могу поспорить, что меня он не любит.

— Или меня.

— Или меня.

— А он оставит нам наследство?

— Фрэнсис, это мерзкий вопрос. Конечно, не оставит.

— Все равно, мне хотелось бы, чтобы он поторопился и умер бы поскорей.

И ежегодно, покидая семью Скроуп-Уелдов на следующий день после «дня подарков», Перегрин Краучбек бормотал себе под нос: «Ну вот прошел и еще один год. Они ужасно обиделись бы, если бы я не приехал к ним».

Так было и в 1943 году. В сочельник они, как всегда, присутствовали на мессе. В первый день рождества они все торжественно посетили библиотеку, ставшую теперь общей комнатой платных помощников, похвалили венки из ветвей остролиста, которыми те украсили книжные полки и рамки картин, и выпили с ними хереса перед тем, как пойти на праздничный обед из индейки, которую длительное время откармливали нормированными продуктами.

— Я чувствую себя очень неудобно, что мы едим индейку одни, — сказала миссис Скроуп-Уелд, — но угостить всех помощников одной индейкой просто невозможно, а вырастить еще одну мы были не в состоянии.

Дети ели с жадностью. Перегрин и няня скорее делали вид, что едят. Вечером в этот день в вестибюле дома было рождественская елка для эвакуированных.

Позднее дядюшка Перегрин отправился с хозяйкой дома в длительную прогулку по декабрьской сырости.

— Вы, по существу, единственное напоминание о настоящих рождественских праздниках, о тех, к которым мы так привыкли. Очень мило, что вы не забываете нас. Я знаю, сейчас вам не очень-то уютно здесь. Как, по-вашему, войдет ли когда-нибудь все снова в норму? Будем ли мы жить, как прежде?

— О нет! — ответил Перегрин Краучбек. — По-прежнему — уже никогда.

Тем временем Гай и Вирджиния были вместе в Лондоне.

— Слава богу, сегодня у тебя нет никого из сослуживцев. Перегрин уехал?

— Он всегда уезжает на рождество в одну и ту же семью. Он подарил тебе что-нибудь?

— Нет. А я долго думала, подарит или нет. По-моему, он просто не знает, какой именно подарок был бы мне наиболее приятен. Он, кажется, стал менее приветлив после посещения со мной ресторана.

— Он сказал мне, что ты имеешь виды.

— На него?

— На меня.

— Да, — сказала Вирджиния, — имею. А Перегрин имел виды на меня.

— Серьезно?

— Не думаю. Дело в том, что все вы, Краучбеки, какие-то изнеженные, неспособные, бесплодные. А ты знаешь, Перегрин заставил меня правильно произнести слово «гомосексуалист».

— А почему это вдруг тебе потребовалось разговаривать с ним о гомосексуалистах? Уж не думаешь ли ты, что он является таковым?

— Нет, не думаю. Но, по-моему, все вы, Краучбеки, слишком уж породистые и слишком бесполые.

— Это вовсе не одно и то же. Вспомни хотя бы Тулуз-Лотрека.

— О черт. Гай! Ты стараешься избежать моих «видов» на тебя. Вы — вымирающий род. Даже сын Анджелы, и тот, как мне сказали, намерен стать монахом. Почему вы, Краучбеки, так мало…? — Она снова употребила нецензурное по тем временам слово, вовсе не желая при этом обидеть Гая.

— О других я сказать ничего не могу. А что касается меня, то у меня эта функция организма ассоциируется с любовью. А я уже больше не люблю.

— Даже и меня?

— Даже и тебя, Вирджиния. Тебе пора бы понять это.

— Понять это довольно трудно, если совсем недавно меня добивалось столько людей. А что ты скажешь о себе, Гай, в тот вечер в «Клэридже», помнишь?

— Это была не любовь, — ответил он. — Хочешь верь, хочешь нет, это была просто выходка алебардиста.

— Да. Кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду.

Вирджиния сидела около кровати Гая, лицом к нему. Между ними лежал плетеный настольный поднос, на котором они играли в пикет. Неожиданно она сунула свою нежную, ласковую, ищущую руку под одеяло. Гай инстинктивно отстранился. Боль в ноге от этого резкого движения вызвала на его лице неодобрительную гримасу.

— Нет, — сказала Вирджиния, — ты не хочешь.

— Извини.

— Женщине не очень-то приятно, когда на нее бросают такой злой взгляд.

— Это из-за колена. Я же извинился.