Москва и москвичи

Марья Алексеевна. Румянец во всю щеку!.. Да разве ты не знаешь, Андрей Тихонович, что у чахоточных людей всегда румянец…

Андрей Тихонович. Что ты, что ты!.. Христос с тобою!.. Ну, походишь ли ты на чахоточную?…

Марья Алексеевна. Вы всё судите по наружности, а если бы вы знали, как я страдаю, какие у меня боли в груди!.. Да вам какое до этого дело… Я худею, чахну…

Андрей Тихонович. Худеешь? Эх, матушка Марья Алексеевна, охота тебе гневить бога! Да с тех пор, как я на тебе женился, ты так подобрела, что и сказать нельзя! Попробуй-ка, мой друг, надень теперь свое подвенечное платье…

Марья Алексеевна. Я буду в нем, как в мешке, сударь. Да что об этом говорить! Если вам легче видеть меня в гробу, чем ехать за границу, так делать нечего. Мы, бедные женщины, рождены для того, чтоб быть невольницами, и если муж, то есть господин, скажет своей жене: «Я хочу, я приказываю!» — так она должна повиноваться и умирать.

Андрей Тихонович. Марья Алексеевна!.. Ну тебе ли это говорить?

Марья Алексеевна (не слушая). Боже мой, да когда же наступит час нашего освобождения!.. Неужели это рабское состояние женщины будет продолжаться вечно?…

Андрей Тихонович. Марья Алексеевна!..

Марья Алексеевна. Неужели мы должны все от рожденья нашего до самой смерти носить эти позорные кандалы?

Андрей Тихонович. Марья Алексеевна, побойся бога!

Марья Алексеевна. Когда подумаешь: что такое жизнь бедной женщины?… Никакие жертвы, никакое самоотвержение не избавляют ее от этого унизительного рабства! Ей только и твердят: «Терпи — ты на это рождена!» О, лучше бы нам вовсе не родиться! (Закрывает глаза платком.)

(Входит двоюродная сестра Марьи Алексеевны, Анна Михайловна Хопрова, женщина лет под сорок. Заметно, что она была недурна собою. Черные быстрые глаза ее еще прекрасны. Хопрова была два раза замужем и, вероятно, не отказалась бы от третьего мужа, если б он решился идти по стопам обоих покойников, то есть любить свою жену со страхом и повиноваться ей с трепетом. Она слывет в своем кругу женщиной отличного ума; впрочем, может быть, потому, что мужья ее были люди очень простые, — а ведь, известное дело, если муж глуп, а жена не пошлая дура, так она уж, верно, прослывет умницей.)

Bonjour, cousine! Что это?… Ты плачешь? Что с тобой, мой друг?

Марья Алексеевна. Ах, Анета! Я самая несчастная женщина!

Хопрова. Что ты говоришь!

Марья Алексеевна. Ах!

Хопрова. Да что такое у вас сделалось, Андрей Тихонович?

Андрей Тихонович. Анна Михайловна! Вы женщина умная, — ну, рассудите нас, бога ради! Вот, изволите видеть…

Марья Алексеевна (прерывая). Ты знаешь, мой друг, как я нездорова?

Хопрова. Да, да, Marie! Ты так же, как я, очень страдаешь нервами.

Марья Алексеевна. Что нервы!.. Об этом я не стала бы и думать! А грудь, мой друг, грудь!..

Хопрова (с невольным удивлением). Грудь?

Марья Алексеевна. Теперь скрывать уж нечего; ты знаешь…

Хопрова. Что у тебя расстроена грудь?… Как же, как же — знаю!.. Ты давно уже на нее жалуешься.

Марья Алексеевна. Слышите, сударь!.. Ты знаешь также, что я потихоньку от мужа советовалась с медиками…

Хопрова. Знаю, знаю!

Марья Алексеевна. Слышите, сударь!.. Не правда ли, я говорила тебе, что все доктора советуют мне ехать за границу?…

Хопрова. Говорила, мой друг, говорила!

Марья Алексеевна. Слышите, сударь!.. И что мне непременно должно прожить года два или три в теплом климате, что это одно может спасти меня от смерти?

Хопрова. Да, да, Marie! Ты мне это говорила.

Марья Алексеевна. И что ж ты думаешь, мой друг? Андрей Тихонович не хочет везти меня за границу, — ему жаль денег…

Хопрова. Андрей Тихонович, вы ли это?

Андрей Тихонович. Матушка, выслушайте меня!..

Хопрова. Помилуйте!.. У вашей жены смертельная болезнь, вы можете спасти ее и жалеете денег!

Андрей Тихонович. Позвольте вам только сказать…

Хопрова. Что вы, что вы!.. Да это неслыханное дело!.. Это ни на что не походит!..

Андрей Тихонович. Дайте же мне вымолвить слово: ведь я за пять минут до вашего приезда был согласен ехать на два года за границу…

Хопрова. Так отчего ж теперь?…

Андрей Тихонович. Вот прочтите письмо от приказчика! Лучшее наше имение выгорело дотла, сгорел весь хлеб, доходов никаких не будет, и, чтобы ехать за границу, нам придется заложить последнее имение в Опекунский совет… Ну, рассудите сами…

Хопрова. Фи!.. Мне стыдно за вас, Андрей Тихонович! Ну, что такое заложить имение?… Всякий порядочный муж себя заложит, когда дело идет о здоровье его жены…

Андрей Тихонович. Так, матушка, так!.. Да ведь, воля ваша, я не думаю, чтоб она была так опасно больна… Право, можно повременить!.. Зимой, в большие холода, мы не станем выезжать, а, бог даст, будущею весною…

Марья Алексеевна. Ну!.. Слышишь, кузина?… Вот моя участь!..

Хопрова. Признаюсь!.. Нет, Андрей Тихонович, этого я от вас не ожидала!..

Марья Алексеевна. А я-то разве ожидала, мой друг?… Глупая, неопытная девочка, я думала: выйду замуж за человека, который вдвое меня старее; уж если все мужья тираны, так, по крайней мере, этот, хотя из благодарности, станет меня баловать, любить, как дочь родную. И что ж? Этот муж, чтоб сберечь несколько тысяч рублей, говорит своей умирающей жене: «Нет, матушка, зачем тебе ехать в теплый климат, — ты можешь сидеть дома: в натопленной комнате так же тепло, как и в Италии. Да и чахотка-то у тебя только начинается. К чему торопиться: может быть, и так пройдет».

Андрей Тихонович. Эх, Марья Алексеевна, боишься ли ты бога? За что ты меня обижаешь?… Ну, если ты уж непременно хочешь, так поедем за границу, — только не на два года.

Марья Алексеевна. А на сколько же, сударь?

Андрей Тихонович. Да этак месяца на три… Ну, пожалуй, — так и быть — на четыре.

Хопрова (тихо Марье Алексеевне). А, торгуется!.. Не уступай!

Марья Алексеевна. Нет, Андрей Тихонович, зачем, ведь это не сделает мне никакой пользы, а только больше меня расстроит.

Андрей Тихонович (собравшись с духом). Так ты не хочешь ехать?…

Марья Алексеевна (решительно). На четыре месяца?… Не хочу!

Андрей Тихонович. Ну, как хочешь, матушка!

Марья Алексеевна. Что ж делать, — видно, уж богу угодно, чтоб я умерла в молодости.

Хопрова. Это ужасно!.. Андрей Тихонович!..

Андрей Тихонович. И, полноте, матушка!.. Что, в самом деле, дурак, что ли, я вам достался! Все была здорова, а тут вдруг…

Марья Алексеевна. Так вы думаете, что я вас обманывала?… Что я здорова?

Андрей Тихонович. Я думаю, матушка, что болезнь твоя вовсе не так опасна, как тебе кажется. И что я очень глупо сделаю, если совершенно разорюсь и останусь, может быть, без куска хлеба потому только…

Марья Алексеевна. Ну, сударь, договаривайте!..

Андрей Тихонович. Потому только, что тебе вообразилось, что у тебя чахотка.

Марья Алексеевна (Хопровой). Слышишь, мой друг? Ну, не правду ли я говорила?

Хопрова. Нет, это выходит из всех границ!.. Вы, сударь, не человек, а чудовище!

Андрей Тихонович. Покорнейше благодарю!

Хопрова. В вас нет ни сердца, ни души!

Андрей Тихонович. Знаю, сударыня, знаю! Не по-вашему делают, так и души нет! Да ведь с вами не переговоришь! (Обращаясь к жене.) Хочешь, Марья Алексеевна, ехать на четыре месяца за границу?

Марья Алексеевна. Нет, сударь, не хочу!

Андрей Тихонович. Решительно?

Марья Алексеевна. Решительно.

Андрей Тихонович. Так мы послезавтра поедем в Воропановку. Прощай! (Уходит.)

Хопрова… О, да как ты избаловала своего мужа!.. Он приказывает, повелевает!.. Seigneur et maitre!

Марья Алексеевна. Ах, кузина!.. Я в самом ужасном положении!.. Вообрази, мой друг: в то самое время, как Андрей Тихонович согласился ехать на два года за границу, пожаловала к нам Сусликова, и знаешь ли зачем? Чтоб сказать мне, что она едет в Карлсбад. Сусликовой хотелось почваниться передо мной, унизить меня. Разумеется, ей не удалось: я совершенно ее уничтожила, когда сказала, что еду за границу не на четыре месяца, а на несколько лет, и не в этот пошлый Карлсбад, а на берега Рейна, в Рим, Неаполь и Париж. Представь же себе, какое будет торжество для этой Сусликовой, — она поедет за границу, а я в Воропановку!