Второй медовый месяц

— Тебе она была нужна.

— Может быть.

— А по-моему, это замечательно, — заявила Роза. У нее сжалось горло, словно от подступающих слез. — Поздравляю. Просто блеск.

— Еще посмотрим, что будет дальше, — откликнулась Эди. — Во вторник читка. Заодно и познакомлюсь с моим сценическим сыночком. Ты с Мэтью не виделась?

— Нет…

— Что слышно насчет квартиры, которую они с Рут хотят купить?

Роза прижала ладонь к горлу.

— Молодые успешные профессионалы…

— Дорогая, я так хотела бы…

— Мама, мне не нужен лофт. И работа в Сити тоже.

— А с Беном говорила?

— Ни с кем не говорила.

— Роза, у тебя все в порядке?

Роза зажмурилась, одними губами произнесла «что в лоб, что по лбу» и сказала вслух:

— В полном.

— Если что-нибудь не так…

— Все хорошо. Позвони мне потом, расскажи, как прошла читка во вторник.

— Ладно, — пообещала Эди.

— Как папа?

— Сидит в своем сарае.

— Шутишь?

— Ты думаешь?

— Передай ему привет, — попросила Роза.

— Дорогая…

— «Мистер Пропер» ждет! — перебила Роза и отняла трубку от уха.

В трубке верещал слабый и невнятный голос Эди.

— Пока, мам!

Она медленно вернулась на кухню и устало прислонилась к раковине. Эди на собственной кухне, она — на кухне у Кейт, Мэтт и Рут наверняка покупают чайники от «Алесси» для своей, а счастливые Бен и Наоми вообще не заморачиваются насчет кухни. Роза вздохнула. Она удержалась и не сказала матери по телефону то, что хотела. И знала, что просто не смогла — по давним, давно исчерпавшим себя соображениям преданности и предательства, которые так портят семейную жизнь, по тем же самым причинам, по которым ее мать и сестра матери постоянно созваниваются, а за глаза перемывают друг другу косточки. Роза скрестила руки на груди. Внезапно ее осенило: вместе со слабым лучиком пробудившейся надежды ей подумалось, что мысль насчет тетки — ее удача, и если уж на то пошло, в ненадежной семейной системе поддержки должно быть где-нибудь место для родной тетушки. Роза выпрямилась и положила резиновые перчатки на край сверкающего кухонного стола. А затем в задумчивости вернулась к мобильнику в гостиную.

— Я играю Освальда, — сообщил юноша.

Эди улыбнулась ему:

— Так я и думала.

Он засмеялся, словно фыркнул.

— Нетрудно догадаться, если персонажей всего пять…

У него были тонкие черты лица и худоба, которая у Эди почему-то всегда ассоциировалась с поэтами времен Первой мировой.

— Кстати, у нас один и тот же цвет глаз и волос, — заметил юноша. — Мать и сын.

Эди смерила его оценивающим взглядом.

— Полагаю, тебе достался отцовский рост…

Он усмехнулся.

— Помимо всего прочего.

— Помню, — кивнула Эди. — Ох и пьеса.

— Да уж, не водевиль…

— Значит, на репетициях будем умирать со смеху. Так всегда бывает, когда пьеса мрачная.

— Кстати, я Ласло, — представился юноша.

— Знаю. Такая экзотика.

— А мою сестру зовут Оттоли.

— Она актриса?

Ласло покачал головой.

— Скоро будет врачом. — Он сопроводил слова невнятным жестом. — Никогда еще не играл в пьесах Ибсена.

— Я тоже. По-настоящему.

— Я даже не надеялся…

— И я.

— Отвратный был кастинг.

— Ужасный.

Он улыбнулся.

— И все-таки мы здесь, мама.

— Если не ошибаюсь, — улыбнулась Эди, — ты периодически называешь меня «мамулей». По крайней мере в этой версии.

Он изобразил легкий поклон.

— Мамуля.

Она огляделась. Смуглая девушка с кудрями, перевязанными на макушке оранжевым шарфом, болтала с режиссером, стоя в почти вызывающей позе танцовщицы — ноги под странным углом к телу и откляченный зад.

— А как тебе Регина?

Он обернулся.

— Жуть.

— Тебе, кстати, с ней целоваться.

— Жутко вдвойне.

— Привыкнешь, — пообещала Эди, — даже двух недель не пройдет.

— Видите ли, я всего год как окончил театральную школу… — с жаром ответил он.

Эди уставилась на него в упор, улыбнулась и взяла его за руку.

— Какая прелесть, — сказала она.

Барни настоял, чтобы Кейт отправилась на работу в такси. Три недели она чувствовала себя так плохо, что безвылазно просидела дома, и вот теперь, в первый ее рабочий понедельник, Барни не желал рисковать. Он сам вызвал такси и даже оставил для таксиста на кухонном столе двадцатифунтовую купюру, придавленную апельсином.

— Только один раз, — предупредила Кейт.

Взглянув на купюру, она пожалела о том, что Барни ее оставил. Забота сама по себе очень приятна, но чужая навязанная воля, подкрепленная деньгами, — совсем другое дело. За предусмотрительность Кейт была благодарна, за деньги — нет. В конце концов, она еще работает и вполне способна сама оплатить поездку на такси. Апельсин она положила обратно в вазу с фруктами, подумала и воткнула туда же купюру, как флажок.

В такси на Кейт нахлынуло невыразимое облегчение: оттого, что больше не хочется умереть, что незачем сидеть в четырех стенах, что на работе ее ждет такая отрадная — по сравнению с домашней заботой — обезличенность. Правда, на работе свои сложности и люди, от которых лучше держаться подальше, но с другой стороны, за них незачем нести ответственность. Никого из них не придется с жаром благодарить за любое выполненное дело, ведь для этого их и нанимали.

Как хорошо, что Роза попыталась навести в квартире порядок. Вернувшись домой после выходных, проведенных в Дорсете у родителей Барни — слишком много еды, с точки зрения Кейт, чересчур много заботы, внимания, мягких подушек и встревоженных вопросов, — они обнаружили, что квартира пропахла хлоркой, а все комнаты до единой приобрели странный вид, словно некий природный катаклизм взбаламутил было их, но вдруг утих, не завершив начатое. Роза умела браться за дело и энергично доводить его до какого-то промежуточного этапа, но закончить работу, замести следы, подумать о завершающих штрихах было выше ее сил — она искренне не понимала, зачем это нужно. Такими были и ее университетские эссе: энергично и решительно начавшись, они просто останавливались, не дойдя до конца, словно в авторе внезапно иссякло топливо. Барни оглядел гостиную.

— Словно кто-то оставил окно открытым, и по дому пронесся ураган.

Кейт была несказанно благодарна — в сущности, особенно благодарна — за то, что в момент их возвращения Розы не оказалось в квартире. Она оставила на кухонном столе в вазе связанные в тугой пучок чахлые тюльпаны из супермаркета и записку с сообщением, что она уходит на всю ночь. Чувствуя себя предательницей, Кейт приоткрыла дверь в комнату Розы и заглянула внутрь. Постель была, грубо говоря, заправлена, пол условно чист, потому что всю одежду Розы, сваленную кучей в одном углу, прикрывал оранжевый твидовый пиджак, раскинувший рукава, словно для гротескного объятия. Кейт сглотнула. На перевернутой коробке из-под вина, заменявшей Розе прикроватную тумбочку, стояли кружка и стакан. Подавив желание войти и забрать их, Кейт прикрыла дверь.

На следующее утро, в предвкушении свободы целого рабочего дня, оказалось гораздо проще воспринять старания Розы. «Потеря работы, размышляла Кейт, — почти то же самое, что и разрыв отношений, даже если работа не представляла ценности. Когда тебя отвергают, не важно, заслуженно или нет, страдает не только уверенность в себе, но и вера в будущее, умение видеть, что любые усилия могут стать крохотным вкладом в успех. Надо это запомнить, — думала Кейт, — обязательно надо запомнить, какими бессмысленными кажутся повседневные дела, когда не видишь цели своего пути. Надо запомнить, каково это — держаться на плаву, когда поблизости нет ни одного обломка, за который можно уцепиться».

Такси подрулило к бордюру. Широкий тротуар отделял Кейт от причудливого фасада из стекла и стали — здания вещательной компании, где в информационно-аналитическом отделе Кейт проработала три интересных и плодотворных года. О такой работе она мечтала все годы учебы в университете и после его окончания, пока не могла найти ничего подходящего, но не сдавалась. В сущности, такую работу должна была получить и Роза.