Капитан Невельской

Орлов знал, что прежде осени жены не увидит, он не впервые в таком пути. Компания всегда посылала его на самые трудные предприятия. Он человек бесправный, ссыльный. Ему запрещено водить суда, а вот на байдарке через море или вот этак на оленях — пожалуй, отправляйся. Начальники факторий пользовались его опытом и знаниями, и часто с горечью, бывало, сознавал он, что делает много, а никто и никогда не помянет его трудов… С него требовали, ему приказывали. Орлов все исполнял безоговорочно. Компания держала его на службе, кормила, как вольного, а не как ссыльного. Орлов знал, что должен быть за это вечно благодарен. Ему приходилось делать описи неведомых берегов, заводить сношения с инородцами, искать места, годные для основания новых поселений.

Нынче осенью пришло приказание из Якутска за подписью Муравьева. Там было написано: «Отправить штурмана Орлова к устью реки Амур на всю весну наблюдать за вскрытием льдов». Орлов удивился, что в бумаге называли его штурманом. Он ведь лишен штурманского звания. Давно уж никто не называл его так, кроме Невельского. Тот в прошлом году этак первый к нему обращался… Похоже было, что придет прощение. Орлов оживился, воспрянул духом. Он почувствовал в этом деле руку своих новых знакомцев.

Со следующей почтой пришло письмо от самого капитана. Невельской писал подробно о своих планах очень дружески и делал подробные наставления, какие наблюдения, где делать, как и что говорить при этом гилякам…

В конце письма капитан просил осознать всю важность порученного дела, стараться исполнить все отлично. Желал успехов и здоровья и кланялся жене Орлова, словно писал равному себе.

В тот день Орлов пришел домой из фактории, прочитал письмо вслух и долго сидел на табурете, погруженный в думы.

«Неужели я снова буду штурманом? — думал он. — Снова стану человеком?»

— Ты уж постарайся, — сказала ему молодая жена. Обычно она бывала недовольна, когда его посылали в далекий путь.

Из-за любви Орлов все потерял, стал ничем… Но не жалел, что убил человека, любя женщину. Но и она погибла. Он женился на другой, на молодой, но помнит первую. Молодая жена полюбила Дмитрия Ивановича, и он к ней привык и, быть может сам того не замечая, полюбил ее со всей силой человека, которому никогда в жизни не пришлось любить.

Впервые за много лет Орлов собрался в дорогу с большой охотой, с надеждой, что в жизни его начинаются перемены.

И вот, как назло, болезнь свалила и связала его. В былое время и раздумывать бы не стал, слег и отлежался бы в первой юрте. «Не зря столько лет я работал на Компанию, — думал он, проснувшись ночью и слыша далекий гул льдов, взламываемых в глубине моря, — меня выучили…»

Прежде Орлов много плавал по океану, бывал в Калифорнии, на Ситхе, на Аляске. Он знал по-английски, по-тунгусски и по-колошски.

Утром с моря ветер гнал густой туман, бросал его на темный лес в горах, застилал долины. Посерели камни берега. Над головой мчался серый поток мокрого холодного воздуха, жег легкие. В груди хрипело. Кашлял Дмитрий Иванович, кашлял и Афоня хриплым кашлем.

— Чё, Дмитрий, — спрашивал Афоня у лежащего на нарте Орлова. — Теперь лучше? Уже не лучше?

— Теперь лучше, — отвечал Орлов.

— А почто трубку не куришь? Чё, погода плохая, табак сырой? Давай сушу маленько…

Но Орлову все еще не хотелось курить, и трубка не курилась, от дыма вязало во рту.

— Худо! Надо курить! — говорил тунгус.

Звенели колокольчики на оленьих шеях. Караван все бежал и бежал к югу.

На другое утро ударил мороз, схватил и заморозил всю влагу в воздухе, ссыпал ее на землю и на лед. Ветер подул с севера, крепчая час от часу. Стали ясно видны солнце и бескрайняя равнина моря с набитыми и нагроможденными льдами.

Справа из снегов материка опять отчетливо выступили черные камни. Тайга над ними казалась слабой сизой щетинкой. Но когда караван, огибая торосы, подходил к скату берега, слышно было, как эта маленькая щетина грозно гудела.

Орлову полегчало. Жар спал, захотелось курить. И трубка курилась.

— Трубку куришь — так хорошо! — замечал Афоня. — Трубку куришь — не помираешь никогда! Давно бы меня слушал! Ты, Дмитрий, не пугайся. Когда хороший мороз, то как раз зараза вымерзает и будешь здоровый. Когда тепло — бойся, туман — худо!

Афоня — старый приятель Орлова. Был грех у тунгуса, он любил выпить. Афоня жил в тайге, его иногда вызывали в Аян, чтобы ходить с русскими, проводничать: жизнь при фактории, постоянное общение с чиновниками и приказчиками, встречи с китобоями приучили его к подачкам и пьянству. Напиваясь, Афоня спускал всю добычу первому встречному. Когда же компанейских поблизости не было, то и Афоня становился человеком дельным и трезвым, хотя при случае выпить не отказывался. Но едва вблизи появлялся корабль или приезжали купцы, как Афоня по целым дням клянчил «водоськи».

Ветер с севера нагнал тучи. Стал падать снег. Ледяной покров моря закурился, словно многие тысячи труб, скрытых в снегу, гнали под ветер дым из своих топок.

С каждым новым ударом ветра с ребер льдин, битых бурей по осени и, подобно падающим стенам, косо вмерзшим по всему морю, взлетали дымящиеся клубы метели.

Изредка в тучах проступало солнце, и казалось, что вблизи его желтого диска ветер кидает целые снежные тучи.

Природа была неспокойна, погода то и дело менялась; и точно так же неспокойно было на душе у Орлова. То казалось ему, что все идет на лад, то напротив, что теперь уже не поспеешь… Иногда думалось, что Невельской ничего не сможет, что тут свои порядки, он не в силах их перевернуть. Тогда и ему — Орлову — придется вековать под ярмом.

Поседевшие олени быстро бежали сквозь несущиеся потоки снега. Упряжка за упряжкой, привязанные друг к другу, вызванивали боталами, и звук их менялся. С закрытыми глазами Орлов узнавал, где едет: под горой или по равнине. Вот звенят густо, значит, справа гора. Даже привык различать по звуку, когда горы выше, когда ниже.

Мороз крепчал. Афоня, смотревший дорогу, все время жаловался на глаза. Ветер жег ему лицо, глаза слезились, ресницы смерзались. Тунгус то и дело крепко жмурился и сдирал с ресниц ледяшки.

Мороз начинал пробирать через шубу, сквозь меховую рубашку. Ноги еще слабы, но делать нечего, как-то надо согреться. Дмитрий Иванович спрыгивал и опять бежал.

— Давай я буду дорогу смотреть, — сказал Орлов, прыгая на нарту.

— А ты место хорошо помнишь?

— Однако, помню.

Орлов был тут летом, снимал берег: теперь вид совсем другой, все переменилось. Где однажды он описывал берег — то место помнил всю жизнь. Тунгус спрыгнул и побежал, а потом, согревшись, лег на нарту и уснул, зная, что Орлов найдет дорогу. Теперь Дмитрий Иванович сдирал ледяшки с ресниц.

Он опять вспомнил письмо Невельского, как тот писал: «Дорогой Дмитрий Иванович… Молю вас… Обращаюсь как к брату… Дело от нас требует самоотвержения, и никто не в силах заставить исполнить это… Лишь сознание долга… Это мой долг и ваш, и от нас с вами все зависит…» Отрывочные фразы мелькали в голове. Чуть не заплакал, прочитавши. И жена притихла, не бранилась, как обычно, не обижалась за мужа, что на него опять все тяготы…

«Долг мой», — думает Орлов. Невельской писал о цели экспедиции как о великом деле. И стал Орлов думать, почему он так писал. Разве не мог он приказать, как все другие это делали? Орлов стал вспоминать все рассуждения Невельского.

Нарты остановились. Из сугроба торчала труба и валил дым.

— Ага! — вскакивая, закричал Афоня. — Приехали! Узнаешь место? Это как раз Коль! Вот дом Позя. Смотри, вон трубы. Как домов много! У-у! Ну, Дмитрий, теперь отдохнем!

Гиляки повыскакивали из своих наполовину вкопанных с землю, занесенных снегом жилищ. Толпа обступила приехавших.

— Здорово, Позь! — сказал по-русски Афоня рослому и широкоплечему гиляку, который вышел в собачьих торбазах и в меховой рубашке, с непокрытой черной, как вороново крыло, головой. У него крупный лоб, широкий и плоский нос, широкие скулы, острые глаза, серьга в ухе и твердое, решительное выражение лица. Он в щегольской юбке из нерпичьих шкур. Его волосы длинные и тщательно зачесаны назад.