Наследник Фархада

И грязные все, и насквозь провонявшие потом, да дымом костровым — черт его знает — вроде и умывались на дневках, а все равно, как поросята какие. А главное — нет ни у кого во взгляде ни лихости, ни героизма — одна сплошная замордованность, да еще ожесточенная упертость. Вспомнишь музейные фотографии разведчиков-фронтовиков: вот же орлы были мужики! В кубанках, необъятных диагоналевых офицерских шароварах и хромовых сапожках гармошкой, щегольски поигрывающие трофейными шмайссерами и изящно-хищными финками — ну гусары просто! Блин, а тут плетешься, как корова колченогая, и вид у тебя страшнее, чем у пленного румына — есть от чего в уныние впасть. Какой из меня, к черту, разведчик… Чмо болотное…

И некому было сказать в ту пору Рустаму: брось ты дурака валять, парень! Все путем! Тебе всего восемнадцать, а отпахал ты по полной программе, и выполнил все, что от тебя требовалось, и не заскулил, а сделал все через «не могу»! Так чего тебе еще надо? И какая разница, как ты при этом выглядишь: это уже дело двадцатое, знаешь. Эх, юношеские горести, да печали… Оглянется так вот человек назад, да подумает: да с чего, собственно, я так переживал тогда? Причины-то, в общем, ерундовые были. После-то в жизни куда более горькие вещи случались, а вот так, как в юности, и не горевал. Почему так? Наверное, потому, что в юности вообще все острее человек чувствует — и печали, и радости. И уж точно не правы те, кто считает юность беззаботной: девочка из-за прыщика на носу будет горевать больше, чем старуха — королева из-за потери флота в сражении. Но зато и поводов для счастья больше.

Вот и сейчас: выйдя из леса, Рустам глянул вперед, мгновенно забыл обо всех невеселых мыслях и прямо задохнулся от внезапно нахлынувшей теплой волны радости бытия: ну такая красота расстилалась вокруг!

На розовеющем небе прямо на глазах загорались золотистым светом призрачные мазки перистых облаков. Белесый туман сонно поднимался над сизой лентой Оки и расползался по заливному лугу. В нем тускло светились пунцовые свечи иван-чая. Где-то позади, в лесу, уже начал рассыпать в предутреннем воздухе свою бодрую дробь трудяга дятел. Словно откликнувшись знакомому, прокричала иволга в роще за дорогой. А прямо рядом с дорогой на лугу высились стожки свежего сена — такие ладные и даже на вид мягкие, что просто смеяться захотелось от радости.

Сладострастно подвывая, разведчики с восторгом повалились в стожок и замерли ошеломленно, вдыхая ни с чем не сравнимый аромат скошенного разнотравья. Вот оно — счастье! Которое для всех и даром!

— Ох, мужики… — нарушил, наконец, блаженное молчание Колдин, — Вот вы как хотите, а Бог есть! И он нас любит!

— Вы чего это тут развалились? — раздался вдруг откуда-то сверху строгий голос, — Для вас, что ли, сено сгребали?

Все вздрогнули и, как по команде, задрали головы. Над ними нависла сонная морда тощей кобылки мышастой масти. Верхом на кобылке сидела закутанная платком конопатая девчонка в телогрейке и кирзовых сапогах. Взгляд амазонки был весьма и весьма неодобрительным.

— Хорош выступать, пейзанка! — дерзко хохотнул пошляк Лабус, — Чего невеселая такая? Не дрючит никто, что ль?

Рустам стиснул зубы. Ну не могло его восточное воспитание мириться с сальными шуточками в адрес женщины, не могло — и все тут. Так и не привык он за всю жизнь в России к подобным вещам. И он уже набрал воздуха, чтобы осадить зарвавшегося Лабуса, но амазонка и сама оказалась не промах.

— Дурак, — презрительно бросила она, сдвинув медные бровки, — Что, от этого веселятся здорово?

— Ну, а то ж! Что, не веришь? Хочешь, докажу? — веселился Лабус.

— Давай, докажи. Дрюкни мою кобылу разок — может, она повеселее свои копыта переставлять будет…

Взрыв общего хохота с головой накрыл незадачливого остряка. Ай да девка! Н-ну, молодец!

— Не извольте сердиться, сударыня! — проворковал галантный Сэм, поскребывая небритую шею, — Мы после себя все приведем в порядок в наилучшем виде, честное благородное!

— Смотрите, не курите в сене-то… — смягчилась амазонка.

— Не, мы не будем. А позвольте спросить: отчего это вы в такую рань путешествуете?

— Да какая рань-то? Пятый час уже. С фермы еду, ночная смена у меня там была…

— С фермы? — живо заинтересовались все, — Так это… Может, молочком угостите? Окажите помощь изнемогшим защитникам!

— Ну дак идите, да попросите — жалко, что ли?

— А далеко ли ферма-то, хозяйка? — все же настолько у девчонки был свежий крестьянский вид, что все остро ощутили нехватку плисовых штанов, гармони и картуза с лаковым козырьком.

— Ну… отсюда — километра три будет, — мотнула она головой, — Вон в ту сторону, по дороге.

А вот это был конкретный облом. Молоко — это, конечно, вещь, но топать за ним на разбитых копытах три километра… Да потом обратно столько же…

— М-да, — резюмировал Сэм, — Далековато… А может, вы это… Лошадку нам свою одолжите, а?

— Да щ-щас, — кивнула девчонка, — С разгону. Буду я вам мою Катьку доверять… Она кроме меня и не признает никого. Что с вами делать-то? Вот же свалились вы на мою голову… — она размотала низко надвинутый платок, откинула его на плечи и полыхнула вдруг такой блестящей медью пушистых волос, такой пронзительной синью шалых глаз, что у Рустама перехватило дыхание и сладко заныло в груди.

— Ладно, — приняла решение медноволосая Цирцея, — Делаем так: собирайте тару, куда налить и давайте одного со мной — отвезу…

— Эт мы мигом! — возликовал Сэм, — Мужики, освобождайте фляги в темпе! Рустам, чего тормозишь? Флягу давай, говорят!

А что — Рустам? Не надо было Рустаму никакого молока, только побыла бы она здесь еще хоть минутку…

— Так, всю тару собрали? — Сэм деловито нанизывал фляги на ремень толстой гирляндой, — Леха, остаешься за меня! Я к вашим услугам, сударыня! Где прикажете разместиться — спереди, сзади?..

— Шустрый какой! — усмехнулась девчонка, — Куда моей Катьке такого кабана таскать? Она у меня уже старенькая… — погладила кобылку по шее и вдруг улыбнулась Рустаму уголком губ: — Идем, парень. Ты, вроде, полегче будешь…

Изо всех сил стараясь сохранять невозмутимый вид, Рустам скинул экипировку, забрал у раздосадованного Сэма фляги и подошел к девчонке, отводя глаза.

— Сзади садиться?

— Сзади… Сумеешь залезть-то?

— Ага… — Рустам взлетел легко, как на крыльях. Сейчас он мог запросто взлететь хоть на Эверест.

— Ух ты! — весело удивилась девчонка, — Не городской, видать?

— Да вообще-то городской. Но мы на окраине города живем, у нас дом свой, хозяйство…

Развернув кобылку, девчонка направила ее неспешным шагом по проселочной дороге, пролегавшей через луг.

— А откуда сам будешь?

— Из Намангана. Это в Узбекистане город такой.

— А, знаю! У мамани пластинка такая есть: «В Намангане яблоки зреют ароматные…».

— «… На меня не смотришь ты — неприятно мне!», — со смехом подхватил Рустам, — Точно, есть такая песня…

— В Рязани служишь?

— Учусь, в училище.

— А, эти — попрыгунчики, да?

— Ну да, попрыгунчики… — нет, ну она просто прелесть, что за девчонка.

— Не свалишься там? — заботливо поинтересовалась она.

— Да ничего, нормально, спасибо…

— Ну-ка… — и, легко подхватив Рустама за тощие ляжки, она основательно, по-хозяйски придвинула его ближе к себе, — Нормально так?

— Ага, нормально… — Рустам с трудом восстановил сбившееся дыхание.

— Лапы не распускай, смотри, — с ненатуральной строгостью предупредила амазонка, — А то враз слетишь у меня…

— Да не… Меня Рустам зовут, а тебя?

— Маша, — протянула она через плечо маленькую твердую ладошку.

Ладошка оказалась неожиданно горячей — словно Маша ее у печки грела. А еще Рустам готов был поклясться, что уже знал ее имя за секунду до того, как она его назвала. Ну, конечно же, только так ее и можно было назвать.