Черные люди

Как оно в псалме Давыдовом поется?

«И вывел народ свой в радости, избранных своих — в веселии! И дал им земли народов, чтобы соблюдали уставы его и хранили законы его!»

Кто выведет? Да он, Алеша-царь! Дружок! Свой! Царь-то — он все может!

…Поп Аввакум остановился перевести дух, пощупал кафтан — сух совсем, не будет сетовать попадья Марковна.

А кругом родное! Под осыпью весеннего солнца свежа зелень лугов, черны поля, ярки озимые всходы, сквозят перелески — береза да ольшаник, за ними синий еловый лесок. По черным полям за лошадками, за сохами идут сильные пахари, ребятки ведут лошадей, кое-где и боронят. Волга сверкает вдали колким блеском, три паруса белеют у берега, — надо быть, шереметьевские струги обедают, поплывут дальше, в Казань! На тех стругах рослый бородатый молодец, что не побоялся, прыгнул за ним в Волгу, спаси его Христос! Добрый человек! Есть добрые люди на свете!

И вдруг будто холодом обдало, пронизало попа, словно судорога повела душу.

«А може, все те разговоры у протопопа Степана о церкви просто многомятежны? Горды, заносчивы? Да разве направишь вольный народ к правде крестными ходами, колоколами, хоругвями? Пеньем? Ей-нет! Это одно величанье против простых людей. К народу нужно в сердце, в душу войти, жить с ними, с простыми людьми. Учить их. Чему? Тому, что душу мягчит, спасает, звать к любви, к труду. Бог — он любовь! Пример спасет народ, — слово учит, пример ведет. Жить, жить самому надо так, чтобы как свеча гореть перед богом, а не величаться дружбой с великими людьми на Москве. И с чего это верится, что большие люди могут великое сделать? Суета! Труды повседневные, всенародные совершат величайшее. А вот хочется, до чего хочется попу опять в Москву тащиться, с большими людьми дружить, языком звенеть, пышные хоры слушать в Успенском соборе! А по церквам-то по нашим служат неблаголепно, и читают и поют враз, поскорей, абы избыть службу, — работать ведь всем надо. Нет, дьявол это соблазняет, ставит меня на высокую Гору, на мир кажет: вот он-де, все твое! А ты не ходи, не ходи в Москву-то, держись за народ, за простого человека. За землю свою».

И поп Аввакум, как столб, пал с рыданьем на пахучую, теплую, живую пашню, обнимал руками землю, обливал ее слезами. «Земля моя! Святой, благодатной должна стать эта земля от трудов людских, не от гордых слов, не от пышных риз… Жить с простыми, не с гордыми. В народе спасенье, в народе жизнь бесконечная. Народ-то не для себя хорошего ищет, а для всей земли…»

— Господи, помоги! Господи, укрепи дурака, чтобы дело твое делать безбоязненно и честно! — молился поп Аввакум. — Помоги, укрепи, чтоб не возгордиться, не покинуть народа!

На струге Тихон Босой проснулся, сидел по-татарски, поджав под себя ноги, смотрел на уплывающие берега.

Кряжов развалился около, смотря в небо, где кружили чайки.

— Слышь, молодец! Чего загрустил? — проговорил Кряжов, приподымая с полушубка лысую свою голову. — Аль все боярина вспоминаешь?

— А то! — отозвался Тихон, хоть говорить ему не хотелось. — А на што он мне?

— На што тебе? А вот лучше ты молись-ка богу, чтоб ты ему не понадобился! — тихо говорил Кряжов. — Ишь ты, лихой, в воду скаканул! Ты вот в воду скаканул, а воеводе обида. Наплевать-де мне на боярский гнев! Поймал бы тебя евонный Игнашка, как воробья, — мало бы не было.

— Души-то не поймает!

— Душа душой, а по спине отхлестать может завсяко просто. Верно? Душа молчит, а спина горит! Не так это нужно делать.

Тихон молчал.

— Слушай, парень, — заговорил Кряжов, понизив голос, — а поедем со мной! Надо силы копить.

— Куда это?

— А на Дон! Топерва много народу на Дон бежит — с Дону выдачи нет! У нас на Дону ежели бояре с Москвы и бывают, так речи говорят вежливо. Не эдак, как воевода наш говорил. Подарки нам везут. О батогах они и думать забыли, потому что у каждого из нас сабля. Велик Дон! Силен! По старине правит там народ, круг наш казачий. Сидим на Дону — не кланяемся никому! Хлеба и то не пашем. Кто волен, тот и казак!

— А делать что буду?

— Дел хватит! Рыбу лови на Дону, на Москву вези, торгуй, а то с нашими казаками в Сибирь иди, путь показывай— ты там все знаешь. Казаков теперь много в Сибирь идет — на Черное море царь путь заказал. Женим, девку дадим тебе ладну, коня, ружье, саблю, седло, шапку. Казакуй! А ежели что случится, будешь бояр бить!

— Бить? — поднял голову Тихон.

— Ну да, бить! Соберется народ, отольются дьяволам тогда и твои обиды, как весь загорится народ, как подымется на Москву.

Кряжов поднялся, сел на стлани, огляделся, кивнул на передний струг:

— Видал, чево бояре делают? Так как же с ними, с боярами, говорить, ежели не нашим казачьим обычаем, саблей вострой! Воевода-то только себя помнит, а мы ему о других напомним! Он еще старик — ино ладно, а на што сынок-то похож, а? Лях, вся стать!

И Кряжов ощерил крупные желтые, но все как один целые зубы.

— А у нас на Дону найдутся такие орлы, что эти против них так, подлетки. Небось!

И, подмигнув, повалился на свою овчинку и заснул.

Глава одиннадцатая. Котел закипает

Было майское воскресенье, вся Москва была в легкой дымке нараставшего тепла, в свежем ветре, животворной силой дышавшем с окрестных весенних полей. Уже распустились тополя и березы, липы и клены лохматились почками, на дворах, под тынами, между плахами мостовых густой щеткой зеленела трава, вся в золотых попиках, волоковые окна в московских избах были отодвинуты. Гудел праздничный перезвон.

Отошла обедня и у Николы в Хамовниках, но народ не расходился с большого зеленого двора церкви, люди в кучках горячо толковали.

Народ был все степенный, в праздничных темных кафтанах и в однорядках, в валяных высоких колпаках, женщины в кубовых, синих летниках с густо насборенными четырехаршинными белыми рукавами, с белыми, как положено в церковь, платками на головах.

Прихожане Николы были ремесленниками, работавшими «хамовное дело» — скатерти, простыни, полотенца — и на царский Верх и на продажу по заказам.

Круто, ух круто жмет начальник Земского приказу Левонтий Семеныч Плещеев, выколачивает из народа деньги! Вывешены листы против Земской избы, у Раската, бирючи об этом же кричат с Лобного места, по площадям, по торгам. Приказано доправить за два года те деньги, что отставлены были, как вводили налог на соль: подбирали то, что давно упало с возу. Дело было явно беззаконным, народ глухо волновался, гудел потревоженным ульем. Из Хамовной слободы на неделе земские ярыжки в смурых своих кафтанах, с бердышами в руках хватали людей, уводили на Земский двор, сажали за решетку. Четыре дня тому назад были так схвачены трое ткачей — Максим Сувоев, Дементий Санин да Васька Иванов. Днями они стояли на правеже под Китайгородской стеной, где земские палачи, привязав к столбам, били их гибкими лозами по ногам, то свирепо, а то озорно посверкивая вокруг на народ пропойными глазками из-под косматых бровей, пока окрик наблюдавшего подьячего: «Полно!» — не прекращал этой денежной операции. Ночь схваченные сидели в тюрьме.

Левонтий Семеныч торопился. Время было удобно: молодой царь в сопровождении всех больших бояр ушел, как всегда, на две недели на богомолье к Троице-Сергию — подходил праздник Троицын день. В Москве остались для береженья и управления пятеро доверенных людей: два князя Пронских, князь Ромодановский да два думных дьяка — начальник Посольского приказу Назар Чистый да Волошенинов Михайло. Это он, Назар Чистый, душа соляной операции, и решил выжать все потерянные деньги.

Перед Земской избой весь день с утра до вечера толклись недоимщики, родные и друзья избиваемых, осаждали подьячих в Земском приказе, добивались, кто сколько должен, торговались до хрипоты. Взъерошенные, остервенело излаянные подьячие с глазами-шильями рычали на просителей, ожесточенно скребли гусиными перьями в масленых волосах, развивали длинные столбцы, листали долговые книги и тут, не теряя времени, рвали посулы и поминки направо и налево, ловили рыбку в мутной воде.