Черные люди

«Аньша!» — хотел было сказать Тихон, но имя это не сошло с языка. Сошло другое:

— Княгиня!

Народ ворвался в постельную, но сразу, сердцем учуяв двойное горе, что горело невидимым пламенем между Анной и Тихоном, остановился, замер перед скорбящим лицом красавицы.

— Помнишь ли ты меня? — выговорил наконец Тихон.

— Помню, Тихон Васильевич! Помню, свет моих очей! Все помню! Все! — услыхали все грудной, сильный, ласковый голос.

— Народ! — закричал вдруг Тихон, обернувшись назад. — Вот Анна! Невеста моя! Схитил ее у меня князь Ряполовский. Не дом мой, не добро мое — душу мою похитил, злодей! Народ, скажи, что делать? Вот отымаем мы у бояр все, что они схитили неправдой… а что делать мне с нею, с душой моей?

Кто-то обнял Тихона за плечи, заглянул ему в глаза своим закоптелым, морщинистым лицом, улыбнулся.

Тихон глянул — чернец. Тот самый.

— Ты чего ж нас спрашиваешь? — молвил он. — Ты ее спроси! Ее! — махнул он кровавым топором на княгиню.

— Уйдешь со мной, Анна? — шепнул ей Тихон, протянув обе руки. — Домой! К Студеному морю! Чего молчишь? Где муж твой? Народ-то волен овдовить тебя!

— Не знаю я, где супруг мой! — выговорила Анна. — А народ волен и в жизни и смерти.

— Уйдем же! — хватал ее за руки Тихон.

— Как отвечу, Тихон Васильич? — шепнула Анна. И крикнула отчаянно — Я ведь в законе! Венчанная я! Любила я тебя, Тихон, и люблю, да мужняя я жена. Перед богом обещалась.

— В Сибирь уйдем, Анна! С Сибири выдачи нету! В леса темные! На синие реки!

С каждым его словом Анна сникала все и ниже и ниже.

— Убей — не могу, Тиша! Паньшины мы. Ежели такова моя доля — божья воля! Так тому и быть — в аду гореть!

Еще ниже сникла Анна, как вялый цветок.

— И непраздна я уже, Тишенька, — шептала она.

Простой народ оцепенел, подавленный: Дождем пролилось на него человеческое горе, горе горькое двух сердец, рвавшихся друг к другу, крепкой любовью обреченных на вечную муку.

Тихон опустил голову, уронил обе руки вдоль тела — загремел, падая, топор.

Стрелец в лисьем колпаке скакнул вперед:

— Уйди, княгиня, от греха! Не ровен час! Народ, круши все!

И ударом сабли располосовал княжью постель.

Анна вскрикнула, закрыла лицо руками. Сенные девки с воплем подхватили ее под руки, вывели из постельной, уволокли, спрятали на погребице…

Одиноким деревом Тихон стоял среди народного урагана, бушевавшего в ряполовских хоромах. Очнулся — кто-то прыщет ему в лицо водой.

Перед ним снова стоял тот чернец, держа ковш с крестом на резной ручке.

— Ишь как обомлел, сердешный! — говорил черный человек с доброй улыбкой, зубы его сияли. — Баба-то жжется! Или через бабу переступить не можешь? Дерзай, брате! Армаггедон впереди, великие испытания. Враги встают нэ Русь. Иди, брате, трудным путем!

Не понимая слов монаха, а сердцем чувствуя теплоту сочувствия, шатаясь вышел Тихон со двора, побрел к Москва-реке. Июньский день сиял, блистали Кремлевские соборы, царев Верх, но все казалось словно прикрытым черной фатой. Народ стал далек, душа пуста. Он, как глухой, ничего не слыша, перешел мост и оглянулся на Болоте. Над черной большой избой с двумя заплатами — пристроеньем — на высоком шесте торчала рыжая елочка, висела сулейка…

Страшен был царев кабак, а делать нечего. Тихон толкнул дверь — пусто.

Первый ковш Тихону принес сам целовальник — ярыжки кабацкие тоже поразбежались. От того первого в жизни ковша все закачалось перед Тихоном, черные стены с паутинами ушли прочь куда-то, остались только очи Спаса милостивого, невозмутимо сиявшие в полутьме узнавшему горе и тяготу земную человеку.

Тихон сидел в кабаке до ночи, пришел в кабак и сегодня с утра.

Крики, вопли, брань, дым и пепел пожара, измолотый труп Чистого, безголовый Плещеев ровно и не бывали.

— Тихон Васильич! Ты? — раздалось над ним.

Тихон приподнял тяжелую голову. Над ним склонилось белозубое улыбающееся лицо.

— Ульяш?

— Тихон Васильич! Вторые сутки ищу тебя по Москве… Дяденька Кирила Васильич с ног сбились! Думали, уж тебя в Земский приказ взяли или убили где до смерти… Пойдем домой, Тихон Васильич! Из Устюга письма пришли. Батюшка тебя домой требует. Ищем-ищем, а он вона где! А где ж ты ночь изволил гулять?

Тихон поднялся из-за стола, уже спокойный, крепкий, как яровая сосна. Осмотрелся, схватился за голову, вспомнил мутную, хмельную ночь в Стрелецкой слободе, Устьку, стрелецкую женку, утреннее солнце в малой горенке. Рукой провел по лицу.

— Идем домой, Ульяш! Спасибо, что нашел… Всему этому конец! — тихо сказал Тихон, поднимаясь со скамьи. И повторил: — Конец!

Глава тринадцатая. Ночные мечтания

Новоспасский монастырь — сторожа московская, крепость стоит в зеленых от луны стенах, высоко над Москва-рекой. Тонет, монастырь в горячую эту июльскую ночь в старых деревьях. Золотой купол Преображенского собора выше самых больших берез горит свечой над склепами лежащих там бояр Романовых. Тихо. Скрипнула дверь, по плитам двора стучат пудовые сапоги привратника отца Анкудима, огонь фонаря ползет на колокольню, колокол отбивает время:

— Полночь!

В своей келье на жестком, монашеском ложе лежит архимандрит Никон. Полный сил, лежит он не так, как положено по уставу монастырскому — скромно, укрывши все тело, до шеи; лежит навзничь, богатырские руки закинуты за голову, борода всклокочена вверх. Красная лампада напротив освещает большой образ Христа — царя царей, восседающего на престоле в золотом облачении, в архиерейской митре, с евангелием в левой руке, могучей десницей благословляющего вселенную. Грозно лицо Христа, строго сдвинуты брови, видна во всем сила и власть божьего сына.

Царь!

Никон не спит, мысли летят в голове, ровно чайки над родной Волгой. Или впрямь правду нагадал, наворожил ему, Никону, тот мордвин, что вышел внезапно на весеннюю поляну, где мальчик Никитка заслушался кукушки, обещавшей ему долгую-долгую жизнь? Хром, лядащ был ведун, зеленым льдом светились из-под седых бровей косые глаза. Седые волоски шевелились у тонких губ, облепивших беззубые десны.

— Быть тебе, молодец, царем, — прошелестел старик. — А то и поболе.

И стал уходить, шатко переступая по цветкам, — белая рубаха, портки, онучки.

Вот он, мальчик Никитка, сын крестьянина Мины из села Вальдеманова, вотчины стольника Зюзина Григория Григорьевича, стоит в своем дворе, громко плачет: на него топочет ногами, словно бревнами в белых онучах, в липовых лаптях, мачеха в рогатой кике, бусы трясутся на толстой груди. Злые у мачехи глаза, сжила бы со свету мальчишку, только отец и спасает. И сует как-то поутру отец в руку Никитке полтину денег, сам плачет: уходи, мол, от греха, забьет она тебя, сиротку!

Намедни чего сделала: мальчонка в печку залез, ну, погреться— она и затопи печь. Отец спас — дрова повыкидывал из печки с огнем, вытащил сына.

И ушел двенадцатилетним сироткой Никитка из дому, ушел в монастырь Макария Желтоводского, в темный лес, на трудную жизнь.

Лесные русские пустыни — это не славные синайские, египетские, сирийские, палестинские пустыни, что описаны в «Житиях святых». Там каленые, рыжие пески, скалы, развалины засыпанных богатых городов — убежище львов, гиен, шакалов да змей. Туда бежали люди от шумной, соблазнительной жизни больших городов, от дьявольской: красоты, распутного богатства, от власти бушующей плоти, чтобы обуздывать, укрощать себя. Русские же отшельники уходили в лесные, легкие свои пустыни, не мучить плоть, а строить на этой земле светлую, мирную жизнь. На Руси ведь не палящий, знойный юг, а тихий, прохладный север.

Эти лесные пустынники знали твердо, что самый первый, самый тяжелый грех — это уныние, когда человек думает, что бог его забыл, что ты никому уж не нужен, что все, что кажется тебе добром, — только мерзость, и нет тебе, человеку, никакого выхода, спасенья.

Когда мальчик Никитка, оплакивая и разлуку и радуясь освобождению, пришел в тот монастырь, там стояло несколько избушек, где жило тринадцать человек братии, да еще одна изба побольше, под крестом на крыше, храм.