Я научилась просто, мудро жить

* * *

• Когда человек умирает,
• Изменяются его портреты.
• По-другому глаза глядят, и губы
• Улыбаются другой улыбкой.
• Я заметила это, вернувшись
• С похорон одного поэта.
• И с тех пор проверяла часто,
• И моя догадка подтвердилась.

1940, Ленинград

НАДПИСЬ НА КНИГЕ

М. Лозинскому

• Почти от залетейской тени
• В тот час, как рушатся миры,
• Примите этот дар весенний
• В ответ на лучшие дары,
• Чтоб та, над временами года,
• Несокрушима и верна,
• Души высокая свобода,
• Что дружбою наречена, —
• Мне улыбнулась так же кротко,
• Как тридцать лет тому назад…
• И сада Летнего решетка,
• И оснеженный Ленинград
• Возникли, словно в книге этой,
• Из мглы магических зеркал,
• И над задумчивою Летой
• Тростник оживший зазвучал.

28-29 мая 1940, Фонтанный Дом

АВГУСТ 1940

• То град твой, Юлиан!

Вяч. Иванов

• Когда погребают эпоху,
• Надгробный псалом не звучит,
• Крапиве, чертополоху
• Украсить ее предстоит.
• И только могильщики лихо
• Работают. Дело не ждет!
• И тихо, так, Господи, тихо,
• Что слышно, как время идет.
• А после она выплывает,
• Как труп на весенней реке, —
• Но матери сын не узнает,
• И внук отвернется в тоске.
• И клонятся головы ниже,
• Как маятник, ходит луна.

• Так вот – над погибшим Парижем
• Такая теперь тишина.

5 августа, Шереметевский Дом

ТЕНЬ

• Что знает женщина одна о смертном часе?

О. Мандельштам

• Всегда нарядней всех, всех розовей и выше,
• Зачем всплываешь ты со дна погибших лет
• И память хищная передо мной колышет
• Прозрачный профиль твой за стеклами карет?
• Как спорили тогда – ты ангел или птица!
• Соломинкой тебя назвал поэт.
• Равно на всех сквозь черные ресницы
• Дарьяльских глаз струился нежный свет.
• О тень! Прости меня, но ясная погода,
• Флобер, бессонница и поздняя сирень
• Тебя – красавицу тринадцатого года —
• И твой безоблачный и равнодушный день
• Напомнили… А мне такого рода
• Воспоминанья не к лицу, о тень!

9 августа 1940. Вечер

Саломея АндрониковаГальперн. Петербургская красавица. Ей посвящено стихотворение О.Э Мандельштама «Соломинка». Портрет Саломеи сделан художником Борисом Григорьевым в Париже в 1921 г.

Анна Ахматова Лето 1936 г.

В трудные годы Анна Ахматова решительно отказывалась от публичных выступлений. Даже в дружеских компаниях держалась отчужденно. Ее внутреннее состояние очень точно передает четверостишие:

• И вовсе я не пророчица.
• Жизнь светла, как горный ручей,
• А просто мне петь не хочется
• Под звон тюремных ключей.

Именно такой запомнил ее писатель В. Я. Виленкин, в ту пору (1938 г.) работавший литературным секретарем В.И. Качалова (и Качалов, и Виленкин, как и многие актеры MXATа, были почитателями поэзии Ахматовой):

«Мы были приглашены к известному ленинградскому любителю искусства и коллекционеру И.И. Рыбакову, по профессии юристу, с которым дружили Коровин, Головин, Добужинский и многие другие крупнейшие художники. Жил он с женой и дочерью в огромной квартире на Кутузовской (б. Французской) набережной. Картины встретили нас уже на площадке лестницы. В комнатах они занимали все стены, и чего-чего тут только не было, начиная с живописи XVIII века и кончая „Миром искусства“…

Мы с Вербицким (артист МХАТа. – А. М.) пришли первыми и рассматривали все эти сокровища, когда в передней раздался звонок…

Ахматова вошла в столовую, и мы встали ей навстречу. Первое, что запомнилось, это ощущение легкости маленькой узкой руки, протянутой явно не для пожатия, но при этом удивительно просто, совсем не по-дамски. Сначала мне померещилось, что она в чем-то очень нарядном, но то, что я было принял за оригинальное выходное платье, оказалось черным шелковым халатом с какими-то вышитыми драконами, и притом очень стареньким – шелк кое-где уже заметно посекся и пополз.

Анну Андреевну усадили во главе стола, и начался обед, роскошный, с деликатесами и сюрпризами, очевидно, тщательно продуманный во всех деталях. Одна только сервировка чего стоила! Для закусок – тарелки из киевского стариннейшего фаянса, суп разливали не то в «старый севр», не то в «старый сакс». В этом своем странноватом халате Анна Андреевна, по-видимому, чувствовала себя среди нас, парадно-визитных, как в самом элегантном туалете. Больше того, что-то царственное, как бы поверх нас существующее и в то же время лишенное малейшего высокомерия сквозило в каждом ее жесте, в каждом повороте головы… Мы все смотрели на нее в ожидании и надежде, не решаясь ее просить читать, но она тут же сказала сама, как-то полувопросом: «Ну что же, теперь я почитаю?»