Я научилась просто, мудро жить

* * *

• Все небо в рыжих голубях,
• Решетки в окнах – дух гарема…
• Как почка набухает тема.
• Мне не уехать без тебя, —
• Беглянка, беженка, поэма.

• Но, верно, вспомню на лету,
• Как запылал Ташкент в цвету…
• Весь белым пламенем объят.
• Горяч, пахуч, замысловат,
• Невероятен…
• …

• И яблони, прости их, Боже,
• Как от венца в любовной дрожи,
• Арык на местном языке,
• Сегодня пущенный, лепечет.
• А я дописываю «Нечет»
• Опять в предпесенной тоске.

• До середины мне видна
• Моя поэма. В ней прохладно,
• Как в доме, где душистый мрак
• И окна заперты от зноя
• И где пока что нет героя,
• Но кровлю кровью залил мак…

1943, Ташкент

Елена Сергеевна Булгакова

ХОЗЯЙКА

Е. С. Булгаковой

• В этой горнице колдунья
• До меня жила одна:
• Тень ее еще видна
• Накануне полнолунья.
• Тень ее еще стоит
• У высокого порога,
• И уклончиво и строго
• На меня она глядит.
• Я сама не из таких,
• Кто чужим подвластен чарам,
• Я сама… Но, впрочем, даром
• Тайн не выдаю своих.

5 августа 1943, Ташкент

Проза всегда казалась мне и тайной и соблазном. Я с самого начала все знала про стихи – и никогда ничего не знала о прозе. Я или боялась ее – или ненавидела. В приближении к ней чудилось кощунство или обозначало редкое для меня душевное равновесие… В Ташкенте от эвакуационной тоски я написала «Дому было сто лет», там же в тифозном бреду все время слушала, как стучат мои каблуки по Царскосельскому Гостиному Двору – это я иду в гимназию, снег вокруг собора потемнел, кричат вороны, звонят колокола – кого-то хоронят. Он будет в своем гробу ждать погребения под собором (там склеп). – Мне страшно, у меня тиф, я в Ташкенте.

Анна Ахматова, Из «Автобиографической прозы»

8 марта 1964 Москва

…Дому было 100 лет. Он принадлежал похожей на рысь купеческой вдове Евдокии Ивановне Шухардиной, странными нарядами которой я любовалась в детстве. Стоял этот дом на углу Широкой улицы и Безымянного переулка (2-ой от вокзала). Говорили, что когда-то, до железной дороги, в этом доме было нечто вроде трактира или заезжего двора при въезде в город. Я обрывала в моей желтой комнате обои (слой за слоем), и самый последний был диковинный – ярко-красный. Вот эти обои были в том трактире сто лет назад, – думала я. В подвале жил сапожник Б. Неволин – теперь бы это был кадр исторического фильма.

Этот дом памятнее мне всех домов на свете. В нем прошло мое детство (нижний этаж) и ранняя юность (верхний). Примерно половина моих снов происходит там. Мы уехали из него весной 1905 года. Тогда же он был перестроен и потерял свой старинный вид. Теперь его уже давно нет и на этом месте разведен привокзальный парк или что-то в этом роде. (Я последний раз была в Царском Селе в июне 1944 года…)

…А иногда по этой самой Широкой от вокзала или к вокзалу проходила похоронная процессия невероятной пышности: хор (мальчики) пел ангельскими голосами, гроба не было видно из-под живой зелени и умирающих на морозе цветов. Несли зажженные фонари, священники кадили, маскированные лошади ступали медленно и торжественно. За гробом шли гвардейские офицеры… «с пьяными открытыми лицами», и господа в цилиндрах. В каретах, следующих за катафалком, сидели важные старухи с приживалками, как бы ожидающие своей очереди, и все было похоже на описание похорон графини в «Пиковой даме».

И мне (потом, когда я вспоминала эти зрелища) всегда казалось, что они были частью каких-то огромных похорон всего девятнадцатого века. Так хоронили в 90-х годах последних младших современников Пушкина. Это зрелище при ослепительном снеге и ярком царскосельском солнце – было великолепно, оно же при тогдашнем желтом свете и густой тьме, которая сочилась отовсюду, бывало страшным и даже как бы инфернальным.

Анна Ахматова, Из «Записных книжек»

* * *

• Я теперь живу не там…

Пушкин

• Россия Достоевского. Луна
• Почти на четверть скрыта колокольней.
• Торгуют кабаки, летят пролетки,
• Пятиэтажные растут громады
• В Гороховой, у Знаменья, под Смольным.
• Везде танцклассы, вывески менял.
• А рядом: «Henriette», «Bazile», «Andrй»
• И пышные гроба: «Шумилов-старший».
• Но, впрочем, город мало изменился.
• Не я одна, но и другие тоже
• Заметили, что он подчас умеет
• Казаться литографией старинной,
• Не первоклассной, но вполне пристойной
• Семидесятых, кажется, годов.

• Особенно зимой, перед рассветом,
• Иль в сумерки – тогда за воротами
• Темнеет жесткий и прямой Литейный,
• Еще не опозоренный модерном,
• И визави меня живут – Некрасов
• И Салтыков… Обоим по доске
• Мемориальной. О, как было б страшно
• Им видеть эти доски! Прохожу.

• А в Старой Руссе пышные канавы,
• И в садиках подгнившие беседки,
• И стекла окон так черны, как прорубь,
• И мнится, там такое приключилось,
• Что лучше не заглядывать, уйдем.
• Не с каждым местом сговориться можно,
• Чтобы оно свою открыло тайну
• (А в Оптиной мне больше не бывать…).

• Шуршанье юбок, клетчатые пледы,
• Ореховые рамы у зеркал,
• Каренинской красою изумленных,
• И в коридорах узких те обои,
• Которыми мы любовались в детстве,
• Под желтой керосиновою лампой,
• И тот же плюш на креслах…

• Все разночинно, наспех, как-нибудь,
• Отцы и деды непонятны. Земли
• Заложены. И в Бадене – рулетка.

• И женщина с прозрачными глазами
• (Такой глубокой синевы, что море
• Нельзя не вспомнить, поглядевши в них),
• С редчайшим именем и белой ручкой,
• И добротой, которую в наследство
• Я от нее как будто получила, —
• Ненужный дар моей жестокой жизни…

• Страну знобит, а омский каторжанин
• Все понял и на всем поставил крест.
• Вот он сейчас перемешает все
• И сам над первозданным беспорядком,
• Как некий дух, взнесется. Полночь бьет.
• Перо скрипит, и многие страницы
• Семеновским припахивают плацем.

• Так вот когда мы вздумали родиться
• И, безошибочно отмерив время,
• Чтоб ничего не пропустить из зрелищ
• Невиданных, простились с небытьем.

Сентябрь 1940 – октябрь 1943 гг., Ленинград – Ташкент