— У меня есть большой проект, и я надеюсь, он выльется в книгу. История войны.
— А разве никто еще не написал такую книгу?
Фёуке расхохотался:
— Как видите, и не одну! Но они писали не совсем про то. А я хочу рассказать историю моей войны.
— Понятно. А зачем вам это?
— Не хочу показаться претенциозным, но мы, те кто там побывал, должны передать свой опыт грядущим поколениям прежде, чем сойдем в могилу. — Фёуке скрылся в кухне и теперь кричал оттуда в гостиную. — Эвен Юль позвонил мне и сказал, что у меня будут гости. Вы ведь из полиции?
— Да. Но Юль говорил мне, что вы живете в районе Холменколлена.
— Мы с Эвеном не слишком часто общаемся. Я решил не менять номер телефона — ведь я переехал сюда ненадолго. До тех пор, пока не закончу книгу.
— Ясно. А я сначала поехал по тому адресу. Там встретил вашу дочь, и она мне сказала, где вы теперь живете.
— Так она была дома? Работу, значит, прогуливает?
«Какую работу?» — хотел было спросить Харри, но подумал, что это выглядело бы странно.
Фёуке вернулся из кухни с большим дымящимся кофейником и парой кружек.
— Черный будете? — Он поставил одну кружку перед Харри.
— С удовольствием.
— Это хорошо. Потому что выбора у вас все равно нет. — Фёуке засмеялся, и пока наливал кофе, часть расплескал на стол.
Харри удивился, как мало общего у Синдре Фёуке с дочерью. У него не было ее изысканного выговора и манер, да и чертами лица, темными волосами она пошла не в отца. Только лоб у Синдре Фёуке был похож на ее. Высокий, с толстой голубой веной посередине.
— У вас в Холменколлене большой дом, — заметил Харри вслух.
— С ним сплошной ремонт, да еще снег надо убирать. — Фёуке попробовал кофе и с удовольствием причмокнул. — В нем мрачно и уныло. К тому же он далеко от центра. Терпеть не могу Холменколлен. Потом, там живут одни чистоплюи. Человеку, который приехал из Гюдбрансдаля, как я, там просто делать нечего.
— Тогда почему вы его не продадите?
— Там нравится дочке. Конечно, она там выросла. Но думаю, вы хотите поговорить про Зеннхайм?
— Ваша дочь живет одна?
Харри прикусил язык. Фёуке отпил немного из кружки и начал перекатывать кофе во рту. Стало тихо.
— С ней живет мальчик. Олег.
Он смотрел куда-то вдаль и больше не улыбался.
Харри поспешно сделал два вывода. Может, конечно, чересчур поспешно, но если они верны, то во-первых, одной из причин, почему Синдре Фёуке переехал в Майорстуа, был Олег. А кроме того, у нее есть сожитель.
— Я не могу многого вам рассказать, Фёуке. Как вы понимаете, наша работа…
— Я понимаю.
— Хорошо. Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали мне о тех норвежцах, которые были с вами в Зеннхайме.
— Эх. Нас там было очень много.
— О тех, кто еще жив.
Фёуке ухмыльнулся:
— Не хочу показаться циником, но тогда все становится гораздо легче. На Восточном фронте мы дохли как мухи. Из моего взвода каждый год гибло процентов шестьдесят.
— О, боже, совсем как завирушки…
— Что?
— Прошу прощения. Пожалуйста, продолжайте.
Харри сконфуженно уставился в чашку.
— Штука в том, что вероятность на войне растет по экспоненте, — сказал Фёуке. — Если тебя не убили в первые шесть месяцев, твои шансы выжить многократно возрастают. Ты уже не наступаешь на мины, пригибаешься, когда бежишь по траншее, просыпаешься, услышав, как щелкает затвор винтовки Мосина. И понимаешь, что незачем быть героем и что твой лучший друг — это страх. Через шесть месяцев нас, норвежцев, почти не осталось, но мы, выжившие, чувствовали, что уже не погибнем на этой войне. И большинство из нас обучалось в Зеннхайме. По ходу войны кто-то проходил обучение в Германии. А кто-то прибывал прямо из Норвегии. Те, кто приезжал из Норвегии безо всякого обучения…
Фёуке покачал головой.
— Погибали? — спросил Харри.
— Мы даже не успевали выучить, как кого зовут. Да и зачем? Это трудно понять, но даже в сорок четвертом на Восточный фронт потоком шли добровольцы, когда мы, кто был там, уже давным-давно поняли что к чему. Они, бедолаги, думали, что идут спасать Норвегию.
— Я так понял, что в сорок четвертом вас уже там не было.
— Верно. Я сбежал. В тысяча девятьсот сорок третьем, под Новый год. Я дважды побывал предателем. — Фёуке улыбнулся. — И оба раза оказывался не в том лагере.
— Вы воевали за русских?