Закон трех отрицаний

– Тогда я скажу иначе. Ты очень плохо выглядишь, Люба. Что-то случилось? Ты не болеешь?

Риттер никогда без особой нужды не прибегал к таким глупостям, как деликатность и тактичность. Некоторые считали его грубоватым, сам же он называл эту черту своего характера прямотой.

Где-то совсем рядом грянул оркестр, перекричать который не было никакой возможности, и Люба вместо ответа только покачала головой.

– Давай отойдем, – громко произнес Риттер прямо ей в ухо.

Она молча кивнула и двинулась следом за ним. Даже походка у нее стала какой-то тяжелой и неуверенной, отметил Валерий, а ведь Люба всегда ходила легко и стремительно, будто бежала навстречу чему-то неизвестному, но необыкновенно приятному.

Им удалось найти свободный столик подальше от музыкантов, правда, за ним можно было только стоять, но это все-таки лучше, чем ходить по залу с бокалами и тарелками в руках. Ни руку протянуть для приветствия, ни расслабиться.

– Если ты не хочешь рассказывать о своих неприятностях, то и не надо. Скажи только, я могу тебе чем-нибудь помочь?

– Нет, Валера.

Он молча проглотил «Валеру», хотя в другое время непременно поправил бы ее и напомнил, что не терпит уменьшительных имен по отношению к себе.

– Ну хорошо, я не могу быть тебе полезным. А кто-нибудь вообще может? Если да, то я могу помочь найти такого человека.

– Спасибо, Валера. Мне никто не может помочь. Спасибо тебе за заботу, но тут я сама… Я должна сама справляться.

«Наверняка любовная история, – подумал Риттер. – Тут действительно никто помочь не может. И зря я к ней пристаю».

– Ты справишься, – с преувеличенной уверенностью сказал он, легко потрепав Любу по руке, – ты же умная и сильная. Все пройдет, все забудется, поверь мне. Давай-ка я принесу тебе осетрины, очень вкусная, я уже пробовал.

И, не дожидаясь ни согласия, ни отказа, он решительно направился к буфету. Однако, когда Валерий вернулся к столику, Любы за ним не было. Высокий стакан из тонкого стекла с недопитым вишневым соком стоял в компании с пустым низким толстостенным стаканом, из которого Риттер пил виски. В пепельнице дымилась сигарета со следами красно-коричневой помады на фильтре. Куда это Любаша сорвалась, осетрины не дождалась, сигарету не докурила? Не иначе, в туалет побежала, плакать. Ничего, проплачется и вернется.

Он собрался было отправить в рот аппетитный кусочек рыбы, но внезапно снова накатило раздражение, и Риттер со злостью бросил вилку на стол. Достал телефон, позвонил Ларисе в мастерскую. Никто не ответил. Перезвонил на ее мобильный. Абонент временно недоступен. Отключила? Батарея разрядилась? Или находится там, куда мобильная связь не достает? Например, в метро. Или в каком-нибудь подвале. Хотя у Ларки своя машина, но с этими ее сомнительными подружками, лесбиянками и наркоманками, она может оказаться где угодно. А может быть, она уже дома, мирно пьет чай в компании с Ниной Максимовной или смотрит телевизор? Нет, не может быть, Нина тут же перезвонила бы ему и сказала, что Ларка вернулась, мать знает, как он нервничает, со вчерашнего вечера не может жену найти. Дома она не ночевала, но это дело обычное, хотя прежде она всегда отвечала на звонки и Валерий точно знал, что она спит в мастерской. Целые сутки от нее ни слуху ни духу. Это может означать только одно: пристрастие к наркотикам сделало новый виток, теперь она или дозу сильно увеличила, или употребляет что-то другое, от чего мозги напрочь отшибаются и теряется представление о том, что нужно все-таки хотя бы звонить домой, пусть не приходить, но хоть объявляться, чтобы близкие не сходили с ума от волнения и не искали по подворотням, милициям и моргам.

Но домой он на всякий случай позвонил. И ничего нового не услышал. Нина Максимовна тоже тревожилась, правда, по несколько иному поводу.

– Сынок, приезжай, пожалуйста, – жалобно попросила она. – Я боюсь. Если Лариса такое себе позволяет, то я могу представить, в каком состоянии она явится домой. Я боюсь оставаться с ней одна.

Конечно, мать думала только о том, что будет, когда невестка вернется домой. А Риттеру было все равно, что будет, лишь бы вернулась наконец. Лишь бы нашлась. Или хотя бы позвонила.

Надо ехать в мастерскую, открывать дверь своим ключом и смотреть, что там и как. Может быть, Ларка сдуру передознулась и теперь лежит там одна, без сознания, и некому ей помочь?

Эта мысль приходила ему в голову неоднократно в течение всего дня, и Риттер уже брался за пальто, собираясь ехать, но вспоминал отвратительную картину, которую увидел, когда неожиданно нагрянул в мастерскую вместе с Анитой, и снова вешал пальто в шкаф и возвращался в кабинет. Нет, не готов он столкнуться с этим еще раз. А ведь может быть и кое-что похуже, например, не одна партнерша, а несколько. Или свальный грех, разнузданная оргия. Зачем ему это видеть? Достаточно того, что он вполне допускает: это может быть. Он понимает, почему это происходит, и знает, кто в этом виноват. Не Ларка, а он сам. Он не сделал все возможное, чтобы ей помочь, а сама себе она, дурочка, может помочь только таким вот идиотским способом, подхлестывая воображение и испытывая на прочность эмоции.