Золотой эшелон

Глава 14

ХЛЕБ НАСУЩНЫЙ

Петрович оторвался от бинокуляра и прикинул кинжал на ладонь. Все шло одно к другому: и вес, и форма, и нежный муаровый узор.

— Да ты, Петрович, может, сам из XII века сбежал? — ахнул Санек, когда Петрович впервые выдал ему серию булатных клинков.

Делано было добросовестно, по-старому. Чистое железо рубилось не слишком мелко, и раз положены были угли из кожуры граната — то именно такими углями это все пересыпалось, а потом уже шло в муфель. По поверхности каждого куска образовывалась высокоуглеродистая сталь — твердая и более плавкая, чем мягкое железо сердцевины. Каждый кусок был сплавом твердости и эластичности. Потому булатный клинок рубил любой встречный, но им и опоясаться можно было без риска сломать — если, конечно, хватало длины.

Отковывал Петрович на пневматическом молоте. Зарождающийся в желтом пламени булат он мял, скручивал, раскатывал в тонкий лист, сминал гармошкой и ковал снова. От того и получался муар на клинке, а старинные мастера еще ухитрялись выводить структуру в рисунок. По легендам, и птицы бывали на тех клинках, и всадники — но таких Петрович никогда не видел и сомневался, правда ли. Он знал, что когда-нибудь и сам попытается, но теперь было не время. Из того времени, что было теперь, Петрович охотно сбежал бы в тот самый XII век.

Калили они вместе с Лехой, в воздушном потоке. Только вместо лихого коня, на котором скакал юный подмастерье, размахивая по ветру малиновым от жара клинком — был прозаический вентилятор. К немалому огорчению Лехи.

Пора было, однако, идти в мастерскую.

— Ну что, готово? — спросил он парнишку, вставшего ему навстречу.

— Форма готова. А какой век задувать будем, батя?

— Эх, Леха, третий год учу делу, а уму-разуму — семнадцатый… А ты до сих пор такие вещи спрашиваешь. Как малец, ей-богу.

Он разложил на столе фотографии.

— Ты под какой стиль модель лепил?

— Вот под этот, — Леха ткнул пальцем в крайний левый снимок.

— Ну и какой это век?

— Пятнадцатый, — просопел Леха.

— Вот его и задувай.

Неделю тому назад Петровичу заказали японскую бронзовую вазу, и он впервые поручил всю работу от начала и до конца сыну. И видел, что не ошибся, но радоваться вслух считал излишним.

В прошлом веке возраст шедевров эксперты определяли по стилю, по трещинам в краске или дереве, патине на поверхности металла — этак на глазок. Искусственно состарить можно все, что угодно, но нельзя сказать, что прошлый век был таким уж золотым для мастеров антикварных подделок. Иные эксперты обладали не только глазом, но и нюхом — и с ним было не сладить.

Но вот двадцатый век принес углеродный анализ. По радиоактивному распаду изотопов углерода стало возможно определить возраст вещи довольно точно. Решающее слово оценки перешло от чутьистых знатоков к педантичным физикам, зачастую неспособным отличить на ощупь каррарский мрамор от египетского алебастра. Знай себе отколупывай кусочек да суй его в прибор, а уж машина выдаст возраст в цифрах. Тут-то и наступил золотой век, и первым это понял Петрович.

Он прочитал статью об углеродном анализе еще в бытность свою молодым инженером в Академии наук. Он не только любил машины, но и понимал их. Он знал, что машина выдаст любой результат, который нужен человеку, и что этим человеком будет он.

На следующий день он пошел проведать знакомого археолога, холостяка, который охотно расплатился с ним головешкой из скифского кургана за починку стиральной машины. Уже тогда Петрович увлекался литьем по выплавляемой модели.

Остаток древнего костра был растерт в порошок и задут в приготовленную к литью форму. Полученную бронзовую фигурку Петрович наладил на анализ, и результат был: шедевр IV века до Рождества Христова. Что он способен делать шедевры — Петрович и не сомневался, но продавать свои работы было позволено только одной категории лиц: членам Союза художников. Мало того, что большая часть заработка шла в карман государства. За членство надо было платить еще и верноподданностью тому же государству. Каковая верноподданность должна была периодически проявляться в работах членов союза — по мере государственной надобности. А это для Петровича было слишком. С малолетства он откуда-то знал, что душу во все века продавали одному и тому же покупателю.

Раз нельзя зарабатывать работами двадцатого века, рассудил Петрович, — обратимся к векам другим, а предки пусть не взыщут.