Вихри Валгаллы

Воронцов словно бы прочитал мысли мичмана. Да и труда в том особого не было.

– Вот так вот, мичманец! – хлопнул он его тяжелой ладонью по погону. – А то ли еще будет…

Новиков же, отойдя к крылу мостика, закурил, испытывая странное ощущение, что все это уже было точно так или почти так, как только что случилось, хотя и знал абсолютно точно, что впервые в жизни участвовал в морском сражении. Тогда откуда же это яркое воспоминание – вспененная кильватерными струями вода, грохот орудийных выстрелов, свист снарядных осколков, уходящие под воду корабли? Из бредового видения, явленного ему внутри Гиперсети?

Одновременно Андрея мучила совсем другая, совершенно практическая забота – а что, если английский адмирал, напуганный или хотя бы насторожившийся от такого капитального разгрома, не рискнет продолжать столь удачно завязавшийся конфликт и потребует от своего начальства решить дело миром? Это сломает весь тщательно спланированный и подготовленный план летней кампании…

…Но сомневался Новиков зря. Во-первых, адмирал Сеймур не принадлежал к типу людей, склонных делать здравые выводы из критических ситуаций. Встречая сопротивление своим планам и действиям, он приходил в сильнейшее раздражение и начинал ломиться к цели с утроенной энергией.

Такие люди составили славу Британии в восемнадцатом-девятнадцатом веках, и они же привели ее к историческому краху в веке двадцатом, когда соотношение сил в мире перестало соответствовать пропорции между уровнем имперских притязаний и реальными возможностями.

А во-вторых, адмирал не сумел сделать выводов и чисто военных. Он вообразил, что имела место роковая случайность, помноженная на личную нераспорядительность командира группы эсминцев. Встретился с неплохо вооруженным пароходом, неправильно оценил обстановку, подставил свои корабли под неприятельский огонь, не организовал должным образом спасательных операций.

Сыграла свою роль и иезуитская предусмотрительность Воронцова.

Когда «Виттори» передал радиограмму с просьбой о помощи, по тревоге высланные в море буксиры дотащили лишенный хода эсминец до стамбульских причалов. Спустившиеся в исковерканное машинное отделение механики довольно быстро обнаружили застрявший в междудонном пространстве пятидесятифунтовый обломок расколовшейся на части чугунной болванки. Уцелевшая донная часть снаряда имела отчетливо читаемое клеймо: «Обуховский з-д, СПб, 1889 г.».

– Вы идиот, коммандор! – кричал с побагровевшим лицом, особенно ярким на фоне снежно-белой бороды, адмирал Сеймур. – Что вы несете насчет сверхмощных скорострельных пушек?! Любуйтесь сами! – Он сдернул салфетку с глыбы искрящегося на изломах чугуна. – Русские воткнули на эту американскую лайбу старые десятидюймовки с севастопольских фортов. Не знаю, правда, в чем тут дело. Наверное, все приличные пушки ушли на сухопутный фронт. Если бы у них нашлось с десяток великолепных стотридцатимиллиметровок с «Императрицы Марии», ваша жена уже получила бы соболезнование от адмиралтейства. С двадцати кабельтовых, на которые вы им подставились, в вас наделали бы дырок больше, чем в головке голландского сыра. Идите, коммандор. – И уже в спину уходящего нетвердой походкой офицера бросил: – И подумайте, что вас больше устроит – капитанский мостик речной канонерки в Правади, где вас заживо сожрут москиты, или должность начальника десантной партии, когда мы пойдем наводить порядок в этом поганом Севастополе. Там вы, возможно, сумеете вернуть себе серебряные шевроны.

Слова адмирала означали, что он переводит Вудворта из комсостава флота в морскую пехоту. И одновременно что считает вопрос об акции возмездия решенным. Согласие же верховного комиссара де Робека и первого лорда адмиралтейства представлялось ему пустой формальностью. Флот его величества таких оскорблений не прощает никогда и никому.

ГЛАВА 12

Крымская весна в этом году выдалась на удивление ранняя и дружная. К концу апреля все, что могло распуститься, распустилось и даже бурно цвело – сирень, каштаны, миндаль, белая и розовая акации, прочие представители южной флоры, в которой Шульгин разбирался постыдно плохо, поскольку вся его жизнь прошла в средней полосе или районах, приравненных к Крайнему Северу. А на юг если и удавалось выбираться, то отчего-то исключительно в бархатный сезон, когда все нормальные люди интересуются ботаникой только в виде уже спелых плодов съедобных растений, а главное – продуктов переработки одного из них, составляющего законную славу Черноморского побережья Крыма и Кавказа.