Водопад

В Эдинбург Кеннетт Ловелл перебрался в декабре 1822 года, когда ему было пятнадцать. Джин не удалось выяснить, приехал ли он в почтовой карете или пришел пешком, однако ей было известно, что в те времена люди преодолевали на своих двоих и куда большие расстояния – особенно если были стеснены в средствах. Впрочем, один историк в книге о Бёрке и Хейре высказывал предположение, что поездку оплатил преподобный Керкпатрик и что он же снабдил Ловелла рекомендательным письмом к своему старому другу доктору Ноксу, который незадолго до этого вернулся в Шотландию после длительного пребывания за границей (Нокс служил армейским врачом в битве при Ватерлоо, потом учился в Париже и работал в Африке). Как бы там ни было, в первый год своего пребывания в Эдинбурге Кеннетт Ловелл жил в доме доктора Нокса, и только после того, как молодой человек поступил в университет, они начали понемногу отдаляться друг от друга. В скором времени Кеннетт Ловелл перебрался на частную квартирку в Уэстпорте…

Отпив крошечный глоток чаю, Джин не спеша перебирала листки фотокопий. Ни ссылок, ни сносок – ничего, что подтверждало бы перечисленные в них «факты». Имея дело с верованиями, обрядами и суевериями, Джин знала, как трудно порой отделить зерна от плевел, истину от вымысла. Слухи, догадки, предположения, просочившись тем или иным путем в печать, приобретали вид непреложных фактов, а случайные опечатки наполнялись глубоким смыслом. Джин очень не нравилось, что она не может проверить ни один из ставших известным ей фактов; поневоле она вынуждена была полагаться на свидетельства и комментарии очевидцев, каждый из которых (а таких людей было немало, так как процесс над Бёрком и Хейром получил в свое время довольно широкий общественный резонанс) претендовал на то, чтобы служить единственным источником достоверной информации о событиях тех лет.

Но это, увы, не значило, что она может им верить. Ее задача осложнялась еще и тем, что Кеннетт Ловелл оставил след в истории исключительно благодаря тому, что именно ему посчастливилось (именно посчастливилось, другого слова Джин подобрать не могла) анатомировать тело знаменитого преступника. В целом же его роль в истории шотландской медицины была более чем скромной. О том, что он делал до и после того, как взошел на сцену университетского анатомического театра, чтобы исполнить роль в мрачной пьесе, где его партнером стал знаменитый мертвец, было известно очень мало. Джин удалось узнать, что, окончив курс в университете, он совмещал врачебную практику с преподаванием. Спустя три года после нашумевшего вскрытия Ловелл оказался в Африке, где кроме работы хирурга занимался миссионерской деятельностью. Как долго Ловелл пробыл на Черном континенте, так и осталось неизвестным, однако в конце 1840-х годов Ловелл снова появился в Эдинбурге и начал практиковать в Нью-Тауне, где в те годы селились главным образом люди состоятельные. Чтобы приобрести практику в таком районе, требовались немалые средства, и здесь, по предположению одного историка, добрую службу сослужило Ловеллу наследство преподобного Керкпатрика, с которым он все эти годы «поддерживал тесные дружеские отношения путем регулярного обмена письмами». Джин очень хотелось взглянуть на эти письма, однако в книгах, которые она просмотрела, не было ни одной цитаты из них, равно как не было ни одной ссылки на их возможное местонахождение. Тем не менее она сделала в своем блокноте пометку: сведения об этих письмах могли сохраниться в архиве прихода графства Эршир или в музее Хирургического общества. Не исключено было, что письма теперь недоступны либо потому, что их уничтожили после смерти Ловелла, либо потому, что какой-нибудь коллекционер старины увез их за океан. Джин лучше других знала, как много важных документов, обладающих подлинной исторической ценностью, оказалось в последнее время за рубежом – главным образом в США и Канаде, где они оседали в частных коллекциях. Это означало, что ознакомиться с их содержанием ей вряд ли удастся: Джин уже не раз приходилось прекращать многообещающие исследования только потому, что она не сумела установить сам факт существования того или иного документа. Так же могло получиться и с письмами.

Потом она вспомнила профессора Девлина и его антикварный обеденный стол, сделанный руками Кеннетта Ловелла, который, по словам того же Девлина, был талантливым краснодеревщиком-любителем. На всякий случай Джин еще раз пробежала глазами ксерокопии, хотя была почти уверена, что в них не упоминалось об этом увлечении Ловелла. Оставалось предположить, что Девлин либо черпал свои сведения из какой-то книги или манускрипта, до которого она не добралась, либо занимался самым обыкновенным мифотворчеством. С подобными вещами Джин тоже сталкивалась достаточно часто: люди, убежденные, что находящийся в их собственности предмет антиквариата когда-то принадлежал Красавчику Принцу Чарльзу или сэру Вальтеру Скотту («Я просто знаю – и все!» – говорили они в ответ на вопрос, откуда у них такая уверенность), появлялись в музее с завидной регулярностью. Джин было очевидно одно: если об увлечении хирурга столярным делом ей придется судить лишь на основе голословных утверждений профессора Девлина, грош ей цена как историку и грош цена теории о том, что кукольные гробики на Артуровом Троне могли быть сделаны Ловеллом.