Присягнувшие Тьме

— Затее? Вы называете это затеей?

— Послушайте, — сказал он окрепшим голосом. — Никто же не мог предвидеть, как все обернется. Понимаете, никто!

— Так вы считали, что Сильви все это выдумала?

— В этой семье всегда были проблемы, это я знаю точно. Настоящий психоз. Ну кто в наши дни верит в одержимость?

— Я знаю много таких в Римской курии.

— Пусть так. Но я-то священник…

— Современный, я понял. Почему Сильви не переехала из этого дома?

— Вы же ее не знали. Упрямая как мул. Она все вложила в этот дом. О том, чтобы бросить его, не могло быть и речи.

— Она еще к вам приходила?

Мариотт снова сделал изрядный глоток. Мы приблизились к переломному моменту.

— В конце сентября, — произнес он хриплым голосом. — На этот раз она была спокойна и казалась — не знаю, как сказать, — отрешенной. Она оплакала свою дочь. Говорила, что ее Манон умерла и теперь рядом с ней в доме живет кто-то другой.

— Манон вела себя все так же?

— Она мочилась на Библию. Мастурбировала перед соседом, говорила по-латыни.

В этом деле скрывалось много истин. Когда Тома Лонгини говорил о дьяволе, он имел в виду не Сильви, а ту жуткую силу, которая мало-помалу преображала его подружку. «Опасные игры», которые упоминала мадам Бон, придумывал не Тома, а Манон. Все это должны были бы изучать академики, специалисты по шизофрении. А Мариотт продолжал:

— В тот день Сильви предъявила мне ультиматум. Предупредила, что если я ничего не предприму, она будет действовать сама! Я сразу и не понял, о чем она говорит. Вся эта история выходила за пределы моего понимания. Весь октябрь она меня донимала, твердя, что я ничего не понимаю, что я не настоящий священник. Она без конца цитировала отрывок из Послания святого Павла к Фессалоникийцам: «И тогда откроется беззаконник, которого Господь Иисус убьет духом уст Своих и истребит явлением пришествия Своего», — тут он перевел дыхание. — Я просто не знал, что делать. Изгнание дьявола! Почему же сразу не костер? И каждый раз я повторял Сильви, что ей надо срочно обратиться к психиатру. В конце концов сказал, что сам этим займусь. Мне даже кажется… Думаю, что я ускорил события. Правды о Манон я так и не узнал, но вот Сильви точно была готова к психушке.

Мариотт был прав, но в сумасшествии Сильви прослеживалась какая-то логика. Женщина не действовала под влиянием эмоций, не впала в панику — она тщательно подготовила свой план. Не потому, что хотела избежать наказания, но чтобы спасти память о дочери. Чтобы никто никогда не смог заподозрить ее истинные мотивы.

— В ноябре она так и не пришла, и я решил, я надеялся, что дела пошли на лад. А дальше вы знаете. Все знают.

Отец Мариотт помолчал. Даже сейчас он еще пытался измерить глубину своих заблуждений.

Он продолжал едва слышным голосом:

— С тех пор я живу в постоянных сомнениях.

— Сомнениях?

— У меня нет ни единого доказательства против Сильви. В конце концов, правда может оказаться совсем иной…

— Почему же вы не обратились к жандармам?

— Это невозможно.

— Почему?

— Вы прекрасно знаете почему.

— Она говорила вам все это на исповеди?

— Да, каждый раз. Когда я узнал о смерти девочки, то сам топором изрубил исповедальню, я ее так и не восстановил. Не могу больше слушать исповедь в этой церкви.

— И поэтому в коридоре стоит кабинка?

Своим молчанием он подтвердил мое предположение. Упоминание о кабинке вызвало у меня другое воспоминание:

— Как по-вашему, кто написал внутри «Я ждал тебя»?

— Не знаю. И не хочу знать.

Мы подошли к концу рассказа. Я спросил:

— А после трагедии вы видели Сильви?

— Конечно, город-то маленький. Но она меня избегала.

— Она больше не приходила исповедоваться?

— Никогда. Она хранила молчание, как скала, — он раскрыл ладони и толкнул ими что-то невидимое. — Огромный камень похоронил под собой мое собственное вопрошание. Я был замурован внутри, понимаете?

— Когда прошлым летом вы узнали о смерти Сильви, что вы подумали?

— Я уже сказал, что не хочу даже думать об этом.

— Но может быть, в городе был кто-то, кто узнал правду. Кто-то, решивший отомстить за Манон.

— Факт убийства подтвержден? Жандармы никогда не говорили, что…

— Зато я говорю. Что вы думаете о Тома Лонгини?

На его лице снова появилось замешательство: