Я прошел по центральной аллее. Туи были подстрижены по линеечке, круглые фонарики словно бы вырастали прямо из гравия. Все это умиротворяло, как настоящий дзен-сад, и в то же время вызывало беспокойство, как лабиринт в фильме «Сияние». Небо было затянуто облаками. В воздухе висела легкая дымка, похожая на пыльцу цветущей вишни.
Отделение сердечно-сосудистой хирургии находилось на втором этаже. Имя врача, который принял пострадавшую, отпечаталось у меня в памяти: Мориц Белтрейн. Прошло четырнадцать лет, оперирует ли он еще здесь? При входе в отделение находилось подобие маленькой регистратуры. Я увидел фигуру молодой женщины, выделявшуюся на фоне постера с видом швейцарской долины, и любезным тоном спросил, можно ли поговорить с доктором Белтрейном.
Женщина улыбнулась. Она была красивой, и это как-то до меня дошло, несмотря ни на что. Глядя на меня из-под густой пряди черных индейских волос, она грызла «Тик-так». Я настаивал:
— Он больше здесь не работает?
— Работает, главврачом, — наконец ответила она. — Его еще нет, но он зайдет. Он приходит каждый день, даже в выходные. В середине дня.
— Я могу подождать?
— Только если поболтаете со мной.
Я попытался включиться в игру и придал своему лицу веселое выражение. Не знаю, на что это было похоже, но мои усилия ее рассмешили. Она прошептала, крепко сжав мою руку:
— Меня зовут Жюли. Жюли Делёз. Я дежурю здесь только по выходным. А вообще учусь. Что касается разговора, вы не обязаны…
Я оперся локтями о стойку и искренне улыбнулся. Задал несколько личных вопросов — занятия, повседневная жизнь, развлечения в Лозанне. Каждый вопрос требовал от меня таких усилий, что я не слышал ответов.
Зазвонил невидимый мне телефон. Она протянула руку под стойку и ответила, затем подмигнула мне и взяла новый «Тик-так». У нее был матовый тон лица, какой накладывали актрисам, изображавшим индейских женщин в немецких вестернах шестидесятых годов.
— Это он, — сказала она, кладя трубку. — Он у себя в кабинете. Можете пройти туда.
— Вы его не предупредили?
— Это необязательно. Постучитесь и входите. Он симпатяга. Удачи.
Я попятился. Она спросила:
— Вы вернетесь?
Она прищурила глаза под черной блестящей прядью. Глаза были зеленые — светлого оттенка.
— Маловероятно, — ответил я. — Но я сохраню в душе вашу улыбку.
Ответ был единственно правильным. Ясным и оптимистическим. Она засмеялась, потом уточнила:
— Позади вас. Коридор. Дверь в глубине.
Я повернулся на каблуках и, сделав несколько шагов, забыл и девушку, и ее глаза, все. Я был теперь весь нацелен на следующий этап. На мой стук тут же ответили, и, поворачивая ручку двери, я прочел короткую молитву о Манон.
О живой Манон.
В белой комнате человек переставлял папки в металлическом шкафу. Он был коренаст, от силы метр шестьдесят пять ростом. Большие очки, длинная челка. Сходство с Элтоном Джоном было поразительным, только у него были седые волосы. Должно быть, ему было под шестьдесят, но его одежда — вытертые джинсы и фуфайка — скорее вызывала в памяти образ студента колледжа Беркли. На ногах у него были кроссовки «стен-смит». Я спросил:
— Вы ведь Мориц Белтрейн?
Он ответил утвердительно и указал мне на кресло перед своим письменным столом.
— Садитесь, — сказал он, не поднимая носа от досье, которое держал в руках.
Я не сдвинулся с места. Прошло несколько секунд. Я продолжал разглядывать хозяина комнаты. При взгляде на его фигуру казалось, что он непомерно много весит. Как будто у него был чрезвычайно плотный костяк. Наконец он поднял глаза:
— Чем могу быть полезен?
Я сообщил свои анкетные данные. Имя, место жительства, род деятельности. Выражение полускрытого очками и челкой лица хирурга было непроницаемым.
— Я повторяю свой вопрос, — сказал он без выражения. — Чем могу быть полезен?
— Я интересуюсь Манон Симонис.
Он расплылся в улыбке. Его широкие скулы коснулись оправы очков с блестящими зеркальными стеклами, за которыми не было видно глаз.
— Я сказал что-то смешное?
— Вот уже четырнадцать лет я жду кого-нибудь вроде вас.
— Вроде меня?
— Кого-то из непосвященных, кто наконец понял истину. Не знаю, по какому пути вы идете, но вы пришли по назначению.
— Она жива, не правда ли?
Наступило молчание. Для меня это было равносильно переходу на другую космическую орбиту. Виражу, который даст дальнейшее направление всей моей жизни. Все мое существование и даже в каком-то смысле вся вселенная зависели от ответа, которого я с нетерпением ждал.