Орелин

— О чем ты думаешь, Максим?

— Я?

— Не пытайся выиграть время. Это игра, а ты хочешь сплутовать. Ну-ка отвечай немедленно, о чем ты думаешь, глядя на меня?

— Я вспоминаю тот вечер в Ницце, когда ты пела в «Хот-Доге» среди гула голосов, на фоне нарисованной пальмы. Там еще был гитарист в костюме ковбоя, который все время играл не в такт. Но ты была великолепна. Я даже запомнил слова песни: «Что плотские утехи нам могут подарить?..»

— Так ты что, был в зале, когда я пела всю эту чушь? И ты говоришь, это было хорошо?

— Это было замечательно.

Ее лицо просветлело. Она улыбнулась и прищурила глаза. Наверное, в этот момент она снова увидела себя в круге света, в переливающемся черном платье с бретельками на спине крест-накрест, в сценическом гриме и с короткой стрижкой. В порыве благодарности она накрыла своими ладонями мои руки. Новые надежды уже были готовы зародиться во мне, но она разрушила их прежде, чем они успели утвердиться, сказав фразу, содержание которой совершено противоречило тому, что сохранила моя память:

— Вообще я не очень-то люблю вспоминать этот период своей жизни.

— Почему?

— Я жутко неуверенно чувствовала себя на сцене. Боялась публики. Чтобы держаться, глотала всякую дрянь. Все мужчины, которых я встречала, только и думали, как бы воспользоваться этим. Среди них были довольно темные личности. Иногда они настолько доставали меня, что я не знала, как отвязаться, и уезжала с первым встречным, если мне казалось, что с ним я буду чувствовать себя спокойно.

— Например, со мной…

— Что ты имеешь в виду?

— Помнишь, как-то ночью я отвез тебя на машине домой… В тот день в Ницце выпало пятнадцать сантиметров снега.

— Господи, да ты бредишь!

Я заказал еще шампанского. Пока Феликс возился с проволокой, я спросил у него, настроен ли рояль.

— Кажется, да. Мы купили его на этой неделе.

— Я могу попробовать?

— Попробуйте, если умеете.

Инструмент восточногерманского производства имел жесткий звук и тяжелую клавиатуру. Я взял несколько аккордов, чтобы разогреть руки, и заиграл «Night and Day», которую я обычно играю в медленном темпе и совсем простой, почти убогой манере, не похожей на гениально расцвеченную версию Татума.

Во время первого проведения темы я посмотрел на профиль Орелин и вспомнил нашу сумбурную ночь любви. Я не мог заставить себя рассердиться на ее столь обидную для меня забывчивость. В конце концов, может быть, живет где-нибудь в Европе кто-то, хоть на минуту преображенный модным мотивчиком, который я наигрывал в баре между двумя порциями скотча. И как я потерял счет всем сыгранным мной танго и буги-вуги, так же и Орелин имела полное право не вести учет своим поцелуям.

Около двух часов ночи, проводив Орелин до дому, я заметил, что в машине, стоящей с потушенными фарами позади моей, кто-то сидит. Вместо того чтобы сесть за руль своего «форда», я развернулся и пошел в сторону бульвара. Затем, сделав круг, я вернулся по другой улице. Как я и ожидал, субъект уже стоял возле домофона. Когда я подошел, то сквозь потрескивание динамика услышал: «Это ты, Максим?»— и сразу же ответ неизвестного: «Нет, это Мореито!» После чего дверь отворилась.

На другой день я снова встретился с Орелин. И в последующие дни тоже. Иначе говоря, мы встречались каждый день, включая воскресенья, до наступления лета. Каждую встречу я отмечал в своей записной книжке маленьким андреевским крестиком. Сегодня утром я их сосчитал. Получилось пятьдесят пять! Дорого бы я сейчас дал за то, чтобы вспомнить каждый из этих пятидесяти пяти солнечных, пасмурных, тихих, ветреных и дождливых дней. Но сколько бы я ни зажмуривал глаза, как бы ни старался сосредоточиться, эта радость мне недоступна. Чем дальше углубляешься в прошлое, тем более расплывчатыми и нечеткими становятся его образы. Счастье еще, что мне удалось сохранить некоторые из них.

Каждое утро, часов около одиннадцати, я ждал Орелин возле дома. Она выходила, садилась ко мне в машину, и мы отправлялись в сторону Камарга, проезжая через Арль или Сен-Жиль. Чаще всего конкретный маршрут мы выбирали в дороге, сообразуясь с видом неба и нашим настроением. Также мы ездили в Межан, Эг-Морт, Русти, Самбюк, Сильвереаль и во множество других мест, заросших тамариском или засеянных рисом, где почва была покрыта солью либо затоплена водой, в зависимости от того, приближались ли мы к морю или к берегам Роны. В разное время мы садились на Соважский паром и затем до вечера искали Нотр-Дам-д'Амур, бывшую греческую колонию, само название которой заставляет грезить.