Княжий пир

– Чейман, – проговорила она тихо, – Чейман!.. Зачем ты это сделал?..

Глаза его смотрели прямо, она опустила ладонь на его лицо, ощутила еще теплую плоть, вдруг страстно захотелось, чтобы прожил еще чуть миг, чтобы успел ее увидеть, что-то сказать, велеть…

– Чейман…

Она осеклась. Голова Чеймана лежала на залитом кровью, изорванном медвежьими когтями покрывале. Нежная паволока набухла и потяжелела, словно он хотел добавить и свою кровь в ее, как он думал, смешать свою кровь с ее кровью хоть так, если она мертва…

– Чейман, – прошептала она с невыразимой печалью, – мы уговаривались, что ты будешь решать за нас двоих… Но сейчас ты молчишь, и я решаю сама…

Стиснув зубы, она оторвала его коченеющие пальцы от рукояти кинжала, потянула его на себя. Длинное лезвие выходило нехотя, она тащила, а острая булатная полоса все выходила и выходила, наконец истончилась, кровь хлынула уже темная, со сгустками, а кинжал оказался в ее дрожащих руках.

Издали донесся человеческий крик. В глазах поплыло, она ощутила соленые струйки на губах. Кинжал вздрагивал, трясся, она наконец поняла, что это ее сотрясают рыдания, а горячие слезы капают на руки.

Крик повторился, уже ближе. Окровавленное лезвие попыталось увернуться, но она заставила острие упереться под левую грудь. Наверху затрещали кусты, еще дальше послышался конский храп. Стиснув зубы, она обхватила рукоять обеими ладонями, такими тонкими и слабыми в сравнении с могучими ладонями ее суженого. Острое лезвие больно кольнуло, прорезало тонкую кожу и вошло на палец. Задержав дыхание, она погружала в себя стальное лезвие, что еще не остыло от жара тела ее любимого, боли почти не чувствовала, только напряжение, страх и треск разрываемой плоти.

Потом внутри что-то лопнуло, растеклось горячим. Сердце, поняла она, и ощутила облегчение. Все равно разорвалось бы от тоски и боли. Теперь уже не помешают… Не дали им здесь быть вместе, соединятся там. «Подожди меня, Чейман… Я бегу за тобой, как бегала всегда…»

Когда по приметам отыскали их овраг, вперед вырвался молодой Кручонок. Он оставил коня, летел стремглав через кусты, падал и кувыркался, и пока другие спускались хоть и бегом, но с осторожностью, он уже проломился на самое дно балки.

Владимир услышал его радостный крик. Чейман и Малврид лежали за валежиной обнявшись, отрок решил, что заснули. Когда Владимир сбежал вниз, тот уже стоял над ними, опустив голову. Слезы безостановочно бежали по бледному лицу, губы распухли, как оладьи, нос стал с крупную сливу, а глаза покраснели, как у карася.

– Что… – сказал Владимир и умолк.

Парень вздрагивал, слезы катились крупные, прозрачные, совсем по-детски чистые. Так они стояли, пока Владимир не ощутил по запаху присутствие Белояна. Сказал с горечью:

– Такие молодые и чистые…

За спиной слышно было, как гупнуло, земля качнулась от могучего толчка. Волхв подошел, ведя коня в поводу. Владимир кривился, когда густой голос верховного волхва прогудел над ухом сочувствующе:

– Не казнись… Что ты мог? Никто бы не успел… Их судьба была начертана теми знаками, которые не изменить смертному.

– В задницу твои знаки, – ответил Владимир зло. – Что сделали не так эти две чистых души? За что с ними так несправедливо?

Голос Белояна стал строже:

– Не нам спорить с волей небес. Им сверху виднее. А тебе это урок, что не изменить то, что предначертано судьбой, что запечатлено в расположении звезд, в строении всего мироздания!

Владимир поднял голову с таким усилием, будто на затылок давила рука бога. Черные брови сомкнулись на переносице, глаза метнули молнии. На скулах натянулась кожа. Сквозь стиснутые зубы он процедил:

– Само небо меня не остановит!.. Я все равно ее возьму. Одну – или с Царьградом вместе.

На дальнем краю балки снова послышались голоса. Затрещали кусты, взлетела птичья мелочь с сердитым чириканьем. Рыдая в голос, Кручонок покарабкался навстречу. Владимир огляделся по сторонам, выискивая глазами другую дорогу. Он узнал зычный рев варяжского ярла, ему вторил резкий и сильный голос печенежского хана.

– Поговори с ними, – сказал он Белояну, – я не могу… Их лица… Когда увидят…

Белоян сам опустил взор, чтобы не видеть перекосившегося лица князя. Нет страшнее зрелища, чем когда плачут суровые мужчины, которые не умеют плакать.

Голос архимандрита прогремел с такой мощью, что стены дрогнули, а с потолка сорвалась изразцовая плитка. Фивантрокл отпрыгнул от стола. Высокое зеркало напротив наливалось светом. Проступила высокая фигура в блистающей одежде, в золоте, с роскошным посохом в руке, который уже нельзя было назвать посохом. Голос прогремел тихо, но в нем слышался лязг клещей палача: