Истребивший магию

— Много ты знаешь, — огрызнулась она. — Звери тоже бывают разные… наверное. Ты пойдешь собирать яйца по кустам? Или надеешься подстрелить добычу? Ты же вон какого гуся подстрелил! А еще у меня в мешке еды на три дня. На ужин нам хватит.

— Да? — спросил он. — Ладно, выкладывай.

Она с готовностью вытряхнула все, опустошив мешок, разложила на чистом полотенце хлеб, сыр, мясо, отдельно в платочке завязана драгоценная соль.

— Ого, — сказал он одобрительно, — хорошо живешь.

Она удивилась:

— Это хорошо?

— Хорошо, — повторил он. — Даже соль!.. И хлеб пропечен, и мясо не пережарено. Сразу видно, не ты делала.

Она поджала губы.

— Конечно, не я. Но почему я должна делать хуже?

— Больно ручки белые, — сказал он неодобрительно. — И нежные. Ты вообще ни за что не бралась. Тебя няньки одевали и раздевали. Даже от солнца прятали.

Она молчала, смотрела, как он разламывает краюху хлеба, режет сыр, движения точные, экономные, полные сдержанной горделивой силы. У слабых мужчин суетливости больше, а у этого ни одного лишнего жеста.

— Почему не носишь меч? — спросила она и вспомнила, что уже спрашивала.

Он не стал указывать, что у нее что-то с памятью, снял с пояса гуся. Она настороженно смотрела, как он умело обдирает кожу, потрошит и вообще готовит для насаживания на вертел.

— Просто не ношу, — ответил он наконец.

— Почему?

— Не люблю, — ответил он мрачно. — Мечом можно убить.

Она сказала саркастически:

— А твоей палкой?

— Тоже можно, — ответил он мирно, — но острое железо наносит раны. Слишком легко. А палка… только ссадины да кровоподтеки. Чтобы убить — надо постараться. И очень захотеть. А меч… убивает слишком легко.

Она возразила:

— Но и мечом можно плашмя, как дубиной!

Он покачал головой, глаза стали печальными.

— Слишком велик соблазн… не плашмя. Да и вообще меч в руке — соблазн. Нехороший.

Пока он ломал сучья и бросал в костер, она осмотрела его посох. Как бы ни уверял в миролюбии, мол, у него не меч, а эта безобидная штука, в умелых руках эта оглобля куда опаснее меча. Во-первых, намного длиннее, во-вторых, больше возможностей: можно и легким кровоподтеком украсить, можно и голову вдрызг, как глиняный горшок. А меч, увы, если рубит, то рубит.

Потому мечами, мелькнула у нее неприятная мысль, вооружают простых воинов. Мечом пользоваться просто, а вот чтобы таким шестом… гм… надо быть и очень сильным, чтобы убивать с одного удара, и поупражняться дольше. Она снова украдкой смерила взглядом его плечи и спину. В этой волчовке не видно мышц, он, как нарочно, их скрывает, но теперь, когда дважды расшвырял разбойников, можно догадаться, что есть, есть…

Она спросила с интересом:

— Зачем тебе столько амулетов?

— Я волхв, и я запасливый, — сообщил он.

— И все настоящие? Или есть для красоты?

Он посмотрел с недоумением:

— А что, бывают и такие?

Она кивнула с чувством полнейшего превосходства, улыбнулась одними глазами, у нее это всегда получается просто очаровательно, пусть этот гад получит под дых.

— Некоторые, — сообщила она покровительственным тоном, — цепляют вот так побольше просто для важности. Чтобы все видели, какие они… защищенные.

Он подумал, сдвинул плечами.

— Ну, наверное, есть смысл носить и такие, ты права. Но у меня в самом деле настоящие. Вот этот, к примеру, предупреждает об опасности. Даже когда я сплю, стоит кому-то подойти ко мне с обнаженным ножом или мечом, сразу же будит… А просыпаюсь я очень быстро.

Она зябко повела плечами. Страшно и представить, что натворит, когда проснется среди ночи и решит, что вокруг враги.

— Амулетов все меньше, — сказала она горестно. — А еще они все слабее… Почему прекратились магические дожди, остались только простые? Сколько бы людям можно было сделать добра…

Он хмыкнул, но смолчал, лишь ломал и подбрасывал в огонь короткие сухие палочки. Она помолчала, спросила тоскливо:

— Знать бы, вернется ли когда-то такое время…

— Какое?

— Чтобы снова прошли магические! А лучше, чтобы они шли так же часто, как обычные. От магических трава оживает точно так же. Это мы знаем, что в такой воде есть магия, а народ пользовался ею всегда, как простой.

Он помолчал, буркнул:

— Когда-то пройдет снова.

— Когда?

— Лет так тысяч через десять, — ответил он с кривой усмешкой. — Или через сто.