Город принял

А в глазах у него печаль.

Впрочем, может быть, дома он совсем другой. Безгласный, сговорчивый, тихий — весь ресурс командных эмоций полностью израсходован за суточное дежурство…

А мне не нравится кем-либо командовать. И очень не люблю, когда командуют мною. Я ношу форму по недоразумению. Форма — это ось, на которой обращается двуединство командования и подчинения.

Сегодня мое последнее дежурство. С завтрашнего дня я слушатель адъюнктуры. Сколько лет мне понадобилось отмаяться на моей суматошной службе, чтобы понять, какое это счастье — просто учиться! Учиться на кандидата наук. Когда мы с Тихоновым сдавали госэкзамены в университете, то не могли дождаться дня начала работы — настоящей работы, с пистолетом, удостоверением, при форме и «исполнении служебных», с опасными рецидивистами, ворами «в законе», «малинами» и «хазами», с обысками, погонями и засадами.

И все это было. Семь с половиной лет.

Слава Богу, я прошел последний поворот, я на финишной прямой. Покончено с этой «волнительной» романтикой, и никто вдруг не пошлет меня разбираться с грабителем, алкоголиком и наркоманом Серостановым, который почему-то перекусил себе вену. Перекусил? Ну и Бог с ним. Меня сие не касается, как не касается, не волнует всех этих прекрасных, благодушных людей за оградой нашего учреждения.

Мне надоело учить правильной жизни всяких прохвостов. Я сам хочу учиться правильной жизни. Я контрамот, мое время движется вспять.

Это не мое осеннее минутное настроение. Я, наверное, устал от моей работы. Себе я могу в этом признаться. И мне кажется, что в этом нет ничего стыдного. Жаль, что Севергин и Тихонов не хотят это понять. Или не могут. А ведь это так просто! Наша работа требует стайерского дыхания — на много километров, на много лет, на много тягот. А я — спринтер.

Не знаю, беда ли это моя, но уж, во всяком случае, не вина.

Вошел в предбанник КПЗ, а Тихонов и врач уже там. Пока Тихонов сдавал свой пистолет дежурному — в КПЗ вход с оружием воспрещен, — я сказал эксперту:

— Вы знаете, что по-гречески «Маргарита» значит «жемчужина»?

Она не успела ответить, только улыбнулась быстро, и сразу же раздался пронзительный вопль, жуткий, утробный рев обезумевшего от злобы и боли животного. Михей Серостанов, арестованный вчера ночью во время нападения на шофера такси, «качал права». Тихонов и надзиратель бегом рванули по коридору к открытой двери «бокса», откуда доносился голос нашего младшего брата по разуму.

Маргарита от неожиданности сначала вжала голову в плечи, испуганно переводя глаза с меня на удаляющуюся спину Тихонова, а потом спросила побелевшими губами:

— Эт-то что т-такое?…

Я усмехнулся:

— Ваш великий учитель Бюффон говорил, что животные не знают добра и зла, но боль они чувствуют, как мы…

Маргарита испугалась еще сильнее:

— Его… что… бьют?!

— Кого? Серостанова? Н-да-с! Странные у вас, однако, представления о нашей работе… — Тут уж озадачился я.

Маргарита смутилась и пробормотала невнятно:

— Но он так кричал… ужасно…

— Он перекусил себе вену, а это, по моим представлениям, довольно больно. Кроме того, он хочет использовать свой вопль как психологический прессинг на слабонервных…

Мы вошли в камеру и увидели картину, словно на полотне Сурикова «Утро стрелецкой казни». Тихонов в углу от ярости раздувает ноздри, как Петр Первый, а в центре композиции Серостанов, всклокоченный, с синими веревками жил на шее, в порванной рубахе, забрызганный кровью, вырывается из рук надзирателей, выкатывает белые буркалы и вопит истошно. Прекрасное зрелище. Всех, кто учится сейчас на последнем курсе и жаждет следственной и криминалистической романтики, я бы привел сюда на производственный практикум. Многие — кто тоже со спринтерским дыханием — призадумались бы.

Вот и Тихонов сейчас стоял, раздувал ноздри и думал. Да и мне, не скрою, было любопытно, как он будет угомонять эту скотину. А Маргарита топталась у меня за спиной.

— Серостанов! — негромко позвал Тихонов.

Уголовник с новой силой взвился в истерическом восторге. У рецидивистов часто бывает расшатанная психика, и, добиваясь поблажек, они запросто распаляют себя до припадочного состояния.

— Але, ты зря так надрываешься — я все равно не поверю, что ты хотел порешить себя, — сказал со смешком Тихонов.

Серостанов пронзительно завыл, а Тихонов, не обращая внимания, так же негромко долбил свое: