Город принял

Переключает рычажок, и сразу же зуммер, отвечает Микито:

— Слушаю, слушаю, понятно. Адресок? Хорошо. — Переключается: — Степанов, у вас на Втором Магистральном на земле валяется оборванный с мачты электропровод. В Мосэнэрго сообщим, а ты срочно выставь пост у провода, наступит еще кто, не дай Бог… Давай рысью…

Севергин с главного пульта дает указания о снятии тревоги, запрашивает о состоянии лейтенанта Куприкова. Я подошла к Стасу, сказала:

— Знаешь, что меня больше всего поразило?

— Да-а? — рассеянно спросил Тихонов.

— Что «уазик» не остановился, когда этот лейтенант сорвался с подножки!

— Как это? — искренне удивился Стас. — Разве он мог остановиться?

— Ну представь себе — ведь ты же мог быть на его месте! Ты бы разбился, а Задирака уехал бы, не притормозил даже? А?

Стас пожал плечами, а следователь Скуратов серьезно сказал:

— Да если бы он остановился, Тихонов его бы пристрелил…

Севергин заканчивает диктовать сводку:

— …Преступник, оказавшийся Панасенко Петром Трофимовичем, водворен в КПЗ. Материалы направляются в Четвертый отдел следственного управления. Раненый при задержании преступника лейтенант Куприков Игорь Сергеевич, 1953 года рождения, член ВЛКСМ, доставлен в больницу «Медсантруд» в тяжелом состоянии…

Он выключил магнитофон, снял и положил на стол очки, и лицо сразу отмякло, пропала его костистая сухость, суровая сосредоточенность. Лицо усталого немолодого человека.

Наверное, город стоит на семи холмах и на его плечах…

Объявление

Буфет на Петровке, 38, работает до 9 часов вечера. Перерыв до 10 часов вечера. Потом работает до 0 часов и снова с 5 утра.

Буфетчица Валя

20. Григорий Иванович Севергин

Мгновение тишины пало как ночь. Я сидел, закрыв глаза, и чувствовал в каждой клеточке, в каждой жилке унизительную слабость, мелкую противную дрожь неслыханного утомления. Нет ничего обиднее физического бессилия, горше чувства своего финиша. Погоня длилась четырнадцать минут — она показалась мне вечной.

Четырнадцать минут я гнал за рулями всех машин преследования, отставал, настигал, ледяная толща ужаса погребла сердце, когда стоял жестяным бортом на углу Госпитального вала перед тупым страшным рылом бензовоза, невесомо летел с подножки на крыло грузовика, бандит бил меня по рукам, судорожно, отчаянно вцепившимся в дверцу, как в последнюю кромку уходящей тверди, и был глухой толчок, и пальцы разомкнулись на двери, как на жизни, и грифельный тоскливый блеск мокрого асфальта перед глазами, ужасный удар, и мгновенно принявшая меня тьма — как омут, и сразу же воскресение — ибо я был в них во всех, как отец может быть в детях своих, и беспамятство было ничтожным, длиной в блик, и, открыв глаза, я уже стоял на крыше «уазика», и во мне пели сила, ветер и злость, и не надо мне было помнить наизусть диоптрическую таблицу — глаза мои были зорки, как у кобчика на заре, ловкость и быстрота спружинили меня камнем на жирную, скользкую спину цистерны, мах на другую сторону — просто вдох, рывок в кабину, руки ему на горло…

И все — азарт погони, боль удара, радость победы, — все это не сходя с места. Наверное, многовато…

Разве можно объяснить этой милой девочке-врачу, почему на самом деле стареют люди? Я знаю каждую из тысячи шестисот двенадцати улиц Москвы, все восемьсот семьдесят три переулка, любой из пятисот восьмидесяти четырех тупиков и проездов — на это ушла почти вся жизнь. Может быть, это никому и не нужно? Как не нужно учить наизусть диоптрическую таблицу? Пока видят хорошо глаза или есть люди, которые помнят за тебя каждый из сорока девяти тысяч московских домов.

Отдыхали уставшие глаза, и все вокруг словно подернулось серой дымкой, сквозь которую отчетливо проступали буквы: шбомкнепш.

Звякнул коротко внутренний телефон, и Микито скомандовал вниз:

— Ну-ка, Старыгин, быстренько чайничек завари, Григорию Ивановичу надо погреться.

И ровный булькающий гул голосов:

— …Милиция слушает!.. Обратитесь в опорный пункт охраны порядка по месту жительства…

— …Котлонадзор, на вас жалуются жильцы дома шесть по Уланскому переулку…

— …А когда ушел из дома ваш муж?… Сейчас я соединю вас с дежурным медвытрезвителя…

— …Сколько лет вашей дочке? Двадцать девять?… Во что одета?