Телеграмма с того света

Нажал на кнопку звонка, но не услышал ни дребезга, ни шума шагов. Тишина. Или никого нет дома, или изоляция хорошая. Еще раз на всякий случаи позвонил и уже собрался уходить, как дверь вдруг распахнулась и женский голос выкрикнул:

— Да не трезвонь ты, слышу я, слышу!

Клавдия Салтыкова посмотрела на меня в упор и, видно, сразу догадалась, кто я, точно так же, как я опознал ее, хоть и не приходилось мне видеть ее.

— Ах это вы, оказывается, что ж, заходите, коль пришли. — Посторонилась, пропуская меня в прихожую и на лице ее стыло неприязненное выражение.

— Здравствуйте, Клавдия Сергеевна. Моя фамилия Тихонов. Прошу прощения за то, что пришел без приглашения, но очень уж мне хотелось поговорить с вами.

— Да знаю я, — сердито кинула она.

Я обернулся в поисках вешалки — оставить куртку и увидел, что дверь изнутри стальная. И рама дверная, вся коробка — стальная. Аккуратно проклеенная обоями под дуб.

Не замечая ее информированности о желании повидаться, я сказал:

— Дверь у вас хорошая. Надежная.

— А у меня все хорошее, — серьезно ответила она. — Я вообще люблю так — чтобы получше и подешевле. По доходам по нашим по скромным.

Я засмеялся.

— Насчет получше — это понятно, а как подешевле выходит?

— Калькулировать надо уметь, — туманно сказала она, а потом великодушно пояснила: — В Москве зажиточные люди такие двери за полтыщи ставят, некоторые из-за границы везут, а мне на ремзаводе нашем по наряду за полсотни сварили. И две бутылки за установку. Если вам понадобится, могу помочь.

Сказала и засмеялась издевательски и во всем ее снисходительном тоне, в манере говорить со мной, проступала нескрываемая мысль, что такой нищей гультепе, как мне с покойным моим дружком и учителем Кольянычем, не то, что стальная дверь не нужна, а на дверную задвижку тратиться глупо.

— Спасибо, Клавдия Сергеевна, за любезное обещание. Накоплю добра на стоимость такой замечательной двери и сразу вас попрошу.

Она осуждающе покачала головой.

— Вот так во всем! Простых людей милиция призывает надежнее обеспечивать сохранность жилищ, чтобы ворам потачки не давать, а как самим на копейку разориться для укрепления общей законности — так вас нету.

Она проводила меня в большую комнату — гостиную, столовую да и кабинет, наверное, ее домашний.

— Ко мне в дом, Клавдия Сергеевна, воры не полезут. Вы не волнуйтесь — я им потачки не дам.

— Что так — уважают они вас? Или красть нечего?

— Уважают, наверное. Может быть, как раз потому, что красть нечего, а общую законность, как вы говорите, я другим способом укрепляю.

Она показала на зеленую плюшевую заводь югославского дивана.

— Вы садитесь, в ногах правды нету. Да и меня уж ноги не держат. С утра — отоваривание ветеранов, вчера учетом замучили, в четверг снятие остатков…

Она мягко выговаривала — «четьверг».

Богатое жилье. Обиталище человека, еще вчера бывшего бедным. И вдруг оказалось сразу много денег. И вещей. И все это надо было быстро собрать, притащить в эту квартиру, расставить, разложить, распихать по местам. Или без места. Некогда было раздумывать — место искать. Надо было вещи унести оттуда, где они были раньше, и собрать здесь.

Я оглядывался по сторонам и со стыдом вспоминал свой давний сон: вхожу к себе во двор, а навстречу ветер деньги несет. Кружатся на ветру, мчатся на меня купюры — нежно-сиреневые, как весенний вечер, четвертаки. И сочно-зеленые полсотни, похожие на молодую тополиную листву, хрусткую и клейкую. Я хватаю эти деньги и рассовываю их по карманам, за пазуху, тороплюсь изо всех сил — ясно ведь, что сейчас этот поток иссякнет, когда еще такая благодать повторится. И жалею в своем сумасшедшем стыдном сне, что бездна этих деньжат мимо меня пролетает, пропадает на улице…

Проснулся как в тяжелом похмелье, — с испугом за себя, а Салтыкова не проснулась, ей все еще снится наяву мой глупый сон. Сидит напротив меня в глубоком мягком кресле, запахнув поглубже красивый белый халат со строгой этикеткой «Пума», смотрит мне прямо в лицо и строго спрашивает:

— Так о чем это вы со мной поговорить-то хотели?

— Я вас о многом хотел расспросить.

— Хотеть никому не запрещено, — сурово усмехнулась она.

Лицо у нее было тяжело — красивое, и существовал в нем трудноуловимый перелив, как на цветных календариках, где рисунок меняется в зависимости от освещенности и угла зрения. Вот так же ее лицо ежесекундно меняло свой возраст — только что это была двадцатилетняя красавица девка, и вдруг безо всякого перехода смотрела на меня немолодая баба с запечатанным жестокостью сердцем.