Телеграмма с того света

— Девчонку жалко! Про Клавдию говорить нечего — пропащая она, а девку жалко, станет таким же уродом, как мать… Загубит она ее.

— Вообще-то, судя по отзывам о Клавдии, не похожа она на пропащую, — осторожно сказал я. — Наоборот, все ее называют всесильной. И всемогущей…

— Да уж мне-то не рассказывайте! Я ее, слава богу, восемнадцать лет знаю. В чем могущество-то? Все достать может, все по блату устроить? А то, что ее все не любят, не уважают потихоньку, завидуют в открытую — это тоже сила ее? Пройдет времени маленько — и по всем этим счетам Насте надо будет рассчитываться. И тут маманькины блатные дружбы не помогут, хищные добра-то не помнят, им память не сердце, а пузо сохраняет.

Салтыков насадил шестеренку на вал, проверил прочность соединения, и я с удовольствием смотрел, как набухают силой жилы на его огромных, перепачканных маслом руках.

— Странное дело, — сказал он задумчиво. — Живут люди, будто завтра не наступит. Нет вчера, позабыли о нем и про завтра не думают. Словно сегодня последний день. Жрут, пьют, безобразничают… Глупо очень. И обидно…

И словно самого себя проверяя, закинул голову и вгляделся в высокую голубую солнечную верходаль.

Он потянул из банки с керосином звякающую, вспыхивающую искрами цепь, а я спросил:

— А девочка вас не слушает?

— Слушает, но ничего не выполняет. Ей Клавдия внушила ко мне огромное неуважение. Не враз, конечно, исподволь объяснила она Насте, что нечего смотреть на отца — я ведь, с их точки зрения, тихий, блеклый работяга. По нынешним представлениям человек вполне никчемный, а мать может все — и одежу модную, и жратву лакомую, и магнитофон японский, и «Три мушкетера» макулатурные, и путевку на море. Вот и вырастает девочка, твердо зная, что ничего важнее этого дерьма в жизни не существует.

— Скажите, Костя, а с чего началась вражда Клавдии с Коростылевым?

— Да это давно было, мы еще вместе жили. Она ведь не враждовала с ним, просто искренне не уважала. Она про него говорила — оборванец нищий, черт однорукий, он своей одной рукой никак жирный кусок ухватить не может, другим старается не дать…

— А что Коростылев не давал ей ухватить? Какое он мог иметь к ней вообще отношение?

— Так она в те поры командовала в общепите. И всегда первой лозунг полезный выкопает и начинает им, как фомкой, орудовать. Вот тогда она придумала, что надо шире доносить услуги общепита до населения, одновременно повышая рентабельность предприятий. В школьной столовой, например…

— Это каким образом? — не понял я.

— Открыть при школьной столовой цех полуфабрикатов. Это они вместе с завстоловой — старой заворуйкой — удумали. Мол, кормим детей, а потом обеспечиваем полуфабрикатами всех учителей и обслуживающий персонал, а все нереализованное продаем с уличных киосков.

— И что?

— А вы посчитайте — в школе почти тысяча детей. Тысяча завтраков, тысяча обедов, да еще вся продленка! От каждого рациона если отщипнуть кусочек — сколько за день на круг выйдет? Вот Коростылев и поднял скандал, когда сообразил, что это начинание воровством у детей обернулось.

— А официально это как то рассматривалось?

— Да ведь Коростылев был сам как ребенок! Ничего доказать толком про этих жженых торгашек не смог, его еще самого в сутяжничестве обвинили, но новаторский почин Клавдии пришлось свернуть, а завстоловой — ее компаньоншу — Коростылев все-таки вышиб. Вот с тех пор и познакомились они…

Я встал хотел попрощаться и все-таки не выдержал спросил:

— Скажите Костя, а вы всегда так относились к своей бывшей жене? Я хочу спросить всегда ли вы так ее оценивали?

Он медленно помотал головой, через силу ответил:

— Нет, я ее так не оценивал раньше… Она и не была такой… И относился я к ней совсем по-другому… Когда-то была она замечательной девчонкой. Попала она в это торгашеское болото и засосала ее трясина — макушки не видать… А-а, чего толковать теперь об этом! Все прошло…

О многом хотел бы я его поспрошать, да не набрался духа. Потому что понял, ничего не прошло. Длится пожизненная необъяснимая мука большой любви к женщине, которую не уважаешь, презираешь, должен ненавидеть, а лучше всего — позабыть, да только чувствам своим мы не хозяева и живут они нас не спрашиваясь, как покинувшие нас любимые.

14

На лестничной клетке было четыре двери, но даже не вглядываясь в номера квартир я сразу понял, куда мне надо звонить — кожано-коричневая, пухло-набивная, узорно обитая желтыми фигурными шляпками гвоздей с немигающим зрачком смотрового глазка в центре дверь в жилище Клавдии Салтыковой. Не дверь, а современные городские воротища в маленькую крепость на третьем этаже панельного дома.