Кейт Аткинсон прогремела уже своим дебютным романом, который получил...
Муж Кили Престон Уилльямз без вести пропал во Вьетнаме двенадцать лет...
Нельзя было даже посмотреть, который час, потому что от сырости спички скоро размокли и загораться не желали. Когда я во второй раз споткнулся о уже знакомые кости, стало ясно, что мы бродим по кругу.
Тогда Фандорин сказал:
– Знаете, Зюкин, так дело не пойдет. Вы хотите, чтобы по вашим ребрам бегали к-крысы?
Я передернулся.
– Я тоже не хочу. А значит, хватит фланировать, надеясь на авось. Нужна система. Теперь мы движемся так: строго чередуем п-повороты. Один раз направо, один раз налево. Вперед!
Но и после введения «системы» мы шли еще очень долго, пока, наконец, вдали не забрезжил слабый свет. Я кинулся к нему первым. Лаз сузился, как-то весь съежился, и пришлось ползти на четвереньках, но это было ничего, потому что свет делался всё ярче. Уже у самого края я ухватился рукой за холодный, шершавый корень, и он вдруг с сердитым шипением пружинисто рванулся из моих пальцев. Змея! Охнув, я дернулся и ударил макушку о камень. Разглядел на узкой головке заструившейся прочь черной ленты желтые пятна – это был безобидный уж. Но сердце все равно колотилось, как бешеное.
Нора вывела к подмытому водой берегу реки. Я увидел окутанную утренним туманом темную баржу, крыши складов на той стороне и в некотором отдалении – полукруглые арки железнодорожного моста.
– Недалеко же мы с вами п-продвинулись, – сказал Фандорин, распрямляясь и отряхивая перепачканный кучерский кафтан. От длинной черной бороды он успел избавиться, широкополую шляпу потерял, кажется, еще в склепе.
Я проследил за направлением его взгляда. В нескольких сотнях шагов, озаренные первыми лучами солнца, мягко поблескивали купола Новодевичьего монастыря.
– Очевидно, этим лазом монахи пользовались, чтобы тайно д-добраться до реки, – предположил Фандорин. – Интересно, для каких целей.
Мне это было совсем не интересно.
– А вон и часовня! – показал я. – Идемте скорей. Господа Карнович и Ласовский наверняка нас обыскались. И не столько нас, сколько «Орлова». То-то обрадуются!
Я улыбнулся. В эту минуту от простора, света, утренней свежести меня переполняло то особое чувство жизненной полноты, которое, вероятно, некогда испытал воскресший из мертвых Лазарь.
– Вы хотите вернуть «Орлова» Карновичу? – недоверчиво спросил Фандорин.
В первое мгновение мне показалось, что я ослышался, но затем я понял, что господин Фандорин, как и я, обрадован благополучным исходом кошмарной ночи и оттого настроен на шутливый лад. Что ж, есть обстоятельства, при которых и Зюкин непрочь пошутить, хоть бы даже и не с самым приятным собеседником.
– Нет, я хочу отнести камень доктору Линду, – ответил я, посредством сдержанной улыбкой давая понять, что оценил шутку и отвечаю ей в тон.
– Ну то-то же, – с серьезным видом кивнул Эраст Петрович. – Вы ведь понимаете, что если мы отдадим б-бриллиант властям, то больше его не увидим. Тогда мальчик и Эмилия обречены.
Только теперь до меня дошло, что он вовсе не шутит.
– Вы и вправду намерены вступить с доктором Линдом в самочинный торг? – на всякий случай все же уточнил я.
– Да, а как же иначе?
Мы оба замолчали, уставившись друг на друга с равным недоумением. От моего душевного подъема не осталось и следа. Во рту пересохло от скверного предчувствия.
Фандорин окинул меня взглядом с головы до ног, будто видел впервые и спросил – как мне показалось, с любопытством:
– П-постойте, Зюкин, разве вы не любите маленького Мику?
– Очень люблю, – удивился я такому вопросу.
– И ведь… к Эмилии вы тоже неравнодушны?
Я чувствовал себя очень усталым, мы оба были перепачканы в пыли и глине, пахло травой и рекой – от всего этого возникало ощущение, что обычные условности не имеют значения. Только поэтому я ответил на сей вопиюще нескромный вопрос.
– Мне небезразлична судьба мадемуазель Деклик.
– Итак, на карту поставлена жизнь д-двоих людей. Людей, которых вы… Ну, скажем, «судьба которых вам небезразлична». И вы готовы пожертвовать этими людьми ради куска шлифованного углерода?
– Есть вещи, которые значат больше, чем любовь, – тихо сказал я и вдруг вспомнил, что то же самое Фандорин не столь давно говорил Ксении Георгиевне.
Это воспоминание было мне неприятно, и я счел нужным уточнить:
– К примеру, честь. Верность. Престиж монархии. Национальные святыни.
Объясняя такие очевидные вещи, я чувствовал себя довольно глупо, но что еще мне оставалось делать?
Помолчав, Фандорин объявил: