Роза на алтаре

Максимилиан присел на край кровати и взял теплую, мягкую руку Элианы в свою.

– Ты полагаешь, я недостаточно внимателен к тебе? Молодая женщина не ответила, но он видел, что это так.

– Но что решит поездка? Давай лучше все обсудим, когда я вернусь?

Элиана упрямо мотнула головой.

– Я не желаю ждать. И не хочу ничего обсуждать. Я мечтаю быть с тобою рядом, только с тобой.

– Но до Тулона путь неблизкий. Почтовые дороги опасны – зачем напрасно рисковать?

– Ты же поедешь с охраной. Лучше скажи, что ты не хочешь…

– Да что с тобой, Элиана! – Максимилиан провел рукой по ее светлым волосам. – Конечно же, я хочу, просто… Впрочем, ладно, так и быть. Я подумаю.

Похоже, слова возлюбленной возымели действие: через пару дней Максимилиан сообщил, что заказал для нее пропуск.

Элиана и сама толком не знала, чего ждет от этой поездки, она просто следовала непобедимому желанию, как следовала бы судьбе, и был лишь один момент, заставивший ее усомниться в правильности принятого решения.

Узнав, что мать уезжает, маленький Ролан прибежал к ней в комнату со слезами на глазах и принялся умолять ее остаться.

Элиана обняла сына и попыталась объяснить, почему ей необходимо поехать. Хотя ребенок послушно кивал в ответ, она видела, как сильно он расстроен. С тех пор, как он помнил себя, мать не покидала его ни на один день.

– Ты поживешь у тети Дезире, милый, – говорила Элиана. – Ты же любишь тетю Дезире? Там ты сможешь целый день играть с Себастьяном. А я очень скоро вернусь.

– Ты уезжаешь с дядей Максом? – спросил мальчик. Взгляд у него был серьезный, тревожный; он словно бы силился понять что-то, пока еще недоступное его уму.

– Да, с ним, – женщина отвечала уверенно и спокойно. – Тебе не нравится дядя Макс?

– Мне больше нравится дядя Эмиль, – уклончиво произнес Ролан. – А ты его любишь?

– Дядю Макса?

– Да.

– Люблю, – сказала женщина.

Ребенок нахмурился, и Элиана подумала, что это похоже на ревность. Честно говоря, она надеялась, что Максимилиан станет уделять ее сыну хотя бы немного внимания, но получилось иначе.

– А моего отца ты любила? – вдруг спросил мальчик. Молодая женщина вздрогнула. Когда Ролан чуть-чуть подрос, она объяснила ему, что у него был другой отец, а Максимилиан всего лишь «дядя». Это было сделано во избежание разных неприятных неожиданностей, и Элиана не подозревала, что мальчик станет размышлять об этом (ведь он был еще так мал!) и делать какие-то выводы.

Конечно, она понимала, что Ролан спрашивает ее не вполне осознанно, чисто по-детски, но пройдет совсем немного времени, и наступит тот день, когда он спросит по-настоящему, всерьез. И она ответила, слегка смешавшись и побледнев, но очень искренне, мягко и нежно:

– Конечно, малыш. А хочешь, скажу тебе по секрету, кого я люблю больше всех? Тебя, милый. И всегда буду любить.

Она крепко обняла сына и прижала к себе, уткнувшись лицом в его макушку. Элиана не хотела, чтобы он видел ее слезы, и ни за что на свете не желала, чтобы кто-нибудь догадался о том, что лежит у нее на душе.

Максимилиан задержался на службе, и они тронулись в путь лишь тогда, когда дневной свет начал меркнуть, а с уходящих в необозримую даль волнистых холмов подул холодный ветер.

Над землей плыли тревожные сумерки, потом на нее опустилась темная ночь, и весь мир выглядел черно-белым, потому что поверхность Сены казалась светлой от отражавшегося в ней сияния высокой луны. На небе горели звезды, а на противоположном берегу реки, обычно пестревшем огнями, уже все погасло, и город тонул в глубине ночи, и горизонт сливался с водой.

Элиана сидела в карете, прислонившись к плечу возлюбленного и опустив капюшон подбитого мехом короткого широкого пальто, какие носили в то время элегантные парижанки.

– Ты довольна? – спросил Максимилиан, погладив ее волосы, и прибавил: – Знаешь, когда я впервые увидел тебя, мне казалось, что голос твоей любви должен быть похож на нежный звон колокольчика, влекущий на неведомые райские пастбища, а не на раскаты грома, призывающие к безрассудству.

Элиана ничего не ответила, только улыбнулась, и ее глаза сияли, словно два ярких огня.

Вскоре они выехали за пределы Парижа, и вокруг уже почти ничего нельзя было различить. Облака заволокли небо, сгущая темноту, и даже бледный отсвет луны исчез; по сторонам виднелись лишь мрачные, унылые очертания полей и черная полоса леса. Стоял «вантоз» – месяц ветров, и с равнины непрерывным потоком струился холодный воздух.