Азарт среднего возраста

Варя улыбнулась. Улыбка у нее получилась смущенная – кажется, она догадалась, о чем он подумал, и сама подумала о том же. Но и в минуту смущенья улыбка у нее оставалась летящей. И таким же был ее взгляд. Когда она смотрела на него летящим взглядом, сердце у Александра замирало как-то… многократно. Как будто вдоль его сердца летела птица, то и дело касаясь его крылом.

– Пойдем, – сказал он, целуя Варю. – Печка, я видел, погасла. Надо заново разжечь.

Они сидели на полу в предбаннике и жгли в печке старые веники, березовые и дубовые.

– Ты скажи мне про себя хоть что-нибудь, – сказал Александр.

– Что сказать?

Варя подняла на него глаза. Лицо у нее порозовело от близкого огня и от этого выглядело непривычно.

«А без румянца она, получается, привычная?» – подумал он.

Нет, это слово вообще к ней не подходило. Она была – родная, вот какая! От такой странности, которую невозможно было объяснить логически, у Александра быстрее стучало сердце.

– Я ведь ничего о тебе не знаю. То есть и ты обо мне, конечно, тоже. Но все-таки сначала ты расскажи. А то мне не терпится, – улыбнулся он.

– Правда? – Варя посмотрела удивленно.

– Правда.

– Да мне и нечего особенно рассказывать. Живу, работаю. Художницей по фарфору.

– Ух ты! – удивился он.

– А что, не похожа? – улыбнулась она.

– Как раз наоборот. – Александр оглядел ее с каким-то новым интересом. – Ты сказала, и я сразу увидел, что похожа. Лицо такое… Прозрачное, – слегка смущенно добавил он. – А почему ты это выбрала?

– С детства смотрела, как бабушка рисунки для фарфора делала, – объяснила Варя. – Но она их как-то в пустоту делала, в деревне ведь они, конечно, никому не были нужны. А уехать она никуда не пыталась. Что-то, мне кажется, было в ее прошлом такое… После чего она в эти свои рисунки погрузилась совершенно. И знаешь… – Варя подняла на него глаза. – Я ведь потому в Москву и уехала, что для себя этого очень боялась. Боялась, что фарфор для меня как для нее будет – что-то вроде стены. Которой я от жизни отгораживаюсь.

– Фарфоровая стена? – Александр улыбнулся. – Красиво. Как ветер.

– Почему как ветер? – не поняла Варя.

Теперь смутился он.

– Да я ветра люблю. Разные. Есть мистраль, северный ветер или северо-западный. Я однажды во Францию зимой поехал, чтобы его послушать.

– И как? – спросила Варя. – Понравился?

– Я его испугался. Он такой, знаешь… Однонаправленный. Кажется, что смерть пришла. И такая тоска берет, что хоть вместе с ним вой.

– А еще какие есть? – поспешно спросила Варя.

Александр понял: ей не хочется, чтобы он вспоминал ту тоску.

– Еще есть сирокко, – сказал он. – Из Сахары дует. Мне на Канары часто приходится ездить, потому что у меня же корабли – рыболовецкий флот. А на Канарах у них атлантическая база. И мне всегда нравилось, когда там сирокко начинался. Хотя нравиться, конечно, нечему: песчаная пыль в горло лезет. Не очень-то приятно. Но как представишь: ветер из Сахары… – Он улыбнулся. – Ну, и другие разные есть ветра. В каждом своя странность.

Никогда и никому он не рассказывал об этом. Не было на всем белом свете ни одного человека, которому интересно было слушать, что он думает про ветра, что чувствует, когда они дуют. Ни одного. Только эта женщина, которой он каким-то непонятным образом умудрился не знать целую свою жизнь и без которой теперь своей жизни не мыслил.

– Ну-ну, рассказывай про фарфор, – сказал Александр. – Извини, перебил тебя.

– Нет уж! – засмеялась Варя. – Теперь ты рассказывай. Про ветра. Про корабли.

Но он все-таки заставил ее рассказать про фарфор. Очень просто заставил: стал целовать и просить, она и рассказала. Правда, рассказывала Варя обрывисто и как-то не слишком внимательно, потому что поцелуи увлекали ее больше, чем фарфоровые истории. Но все-таки, перескакивая с одного на другое, сообщила, что в фарфоре много неочевидностей, и это кажется ей самым прекрасным в нем; что он должен быть очень традиционным и одновременно очень модным; что во времена перемен он начинает мгновенно и агрессивно менять хозяев… Она так и сказала, «мгновенно и агрессивно», и Александр сразу представил, как это происходит. Ему понравилось, что с этими своими неуловимыми интонациями, с таким же неуловимым, меняющимся лицом она находит такие точные, даже жесткие слова.

Она вообще была очень разная. И совсем не такая, какой должна была бы показаться постороннему уму. В ней не было неопределенности, но была та обнаженная ясность, которая не желает быть однозначностью именно и только потому, что она – ясность.