Азарт среднего возраста

«Гости, что ли, ночевать остались?» – подумал он.

Странно было, что Вера называет своих гостей так фамильярно.

– Антон, Миша и Гриша.

– Это мои сыновья, – сказал Киор.

«Ничего себе! – мысленно ахнул Александр. – Ну, Вера! Удачно замуж вышла. Это сколько ж лет его сыновьям? Хорошо, если взрослые. А вдруг подростки?»

– Грише завтра в садик, – сказала Вера. – Он рано лег. А у Миши и Антона каникулы, но они сегодня на каток ходили, поэтому тоже рано – набегались.

– Александр Игнатьевич, не беспокойтесь, – сказал Киор. – Детишки у меня, конечно, не сахар. Но Веру не обижают.

– Да я ничего… – пробормотал Александр.

Если, узнав о Вериной свадьбе, он выглядел как умственно отсталый, то сейчас, наверное, казался полным олигофреном.

– Сашка, не беспокойся, ты нам не помешал, мы все равно уже спать собирались, – словно не замечая его растерянности, сказала Вера. – Я со стола сейчас уберу и постелю тебе. В эркере, хочешь? Где папа любил сидеть.

Отец действительно любил сидеть в эркере и смотреть на обступающие фонтан деревья, голые и обледеневшие, как сегодня, или покрытые шапками снега, или звенящие тяжелым осенним золотом, или робко глядящие первыми весенними листьями, как наивными глазами.

Если Сашка возвращался в это время домой, избегавшись на катке или по дворам до гуденья в ногах, то издалека видел широкоплечую отцовскую фигуру в прозрачном проеме эркера. Он запомнил это пронзительно и ясно – мысли свои запомнил, чувства, которые его при этом охватывали. Он словно воочию видел тогда, какая огромная, какая могучая жизнь простирается у отца за плечами. Совсем маленьким Сашка думал, что, когда вырастет, его собственная жизнь будет точно такой же. Это казалось ему главным атрибутом взрослости – быть таким же, как отец.

– Я тебе в эркере постелю, – повторила Вера.

Сашка вздрогнул. Не хватало еще омрачать ее радость своим идиотски отрешенным видом!

– Да, – кивнул он. – Я тоже в эркере люблю. Ты мне только белье дай, я кресло сам разложу.

Вера все-таки постелила ему сама; кресло-кровать раздвинул Павел Николаевич, пока Александр был в ванной. Александру понравилось, что Верин муж не навязывается на беседу по душам за чашкой водки, как сделали бы восемь из десяти мужчин, едва познакомившись с новым родственником. В нем вообще было что-то такое, что заставляло радоваться за Веру и даже забывать о таком ошеломляющем обстоятельстве, как приобретение в придачу к мужу троих малолетних детей.

Александр выключил свет и отдернул штору. Свет уличного фонаря заливал комнату, но ему это не мешало. Как и в детстве, все предметы становились в этом свете таинственными, огромными какими-то. Он любил такое необычное состояние предметов, и теперь любил не меньше, чем в детстве.

Спать не хотелось совсем, он сказал, что ляжет, только для того чтобы поскорее освободить сестру от хлопот, связанных с его неожиданным появлением.

Александр встал, прошелся по комнате, выдвинул нижний ящик комода, достал малиновый бархатный альбом с резными латунными уголками. Сел на край разложенного кресла. Уличный свет был здесь, в эркере, таким ярким, что фотографии в альбоме можно было разглядеть во всех подробностях.

Фотографии начинались с того времени, когда родители поженились, и особенно много их становилось с рождением Сашки и Веры. Отец не то чтобы не любил фотографироваться – просто в том одиночестве, из которого много лет состояла его жизнь, он не видел в этом необходимости.

Так что необщие фотографии были только мамины, впрочем, их тоже было немного. Вот она стоит в том самом александровском саду над рекой, весна, сирень цветет так пышно, что кажется клубами какого-то необыкновенного белого дыма.

Вот сидит в светелке у окна, на коленях у нее книга, а на подоконнике лежат пяльцы со вставленной в них вышивкой.

«И точно, светелочница, – улыбалась мама, показывая детям эту фотографию. – Не зря люди нас так звали».

Женщины в ее семье работали светелочницами еще со старых лет, когда с Александровской мануфактуры раздавали нитки по домам, чтобы люди ткали у себя в светелках, а холсты сдавали на фабрику. Мама холстов уже не ткала, она всю жизнь проработала медсестрой. Но это слово, «светелочница», шло ко всему ее облику необычайно.

Вот мама в белом халате стоит у входа в больницу города Александрова. Больница эта, она рассказывала, располагалась в древнем монастыре, и там тоже был сад, и в войну, когда больница была госпиталем, а маме было всего шесть лет и она приходила туда помогать своей бабушке-санитарке, то Игнат Михайлович Ломоносов, который лежал здесь раненый, учил ее в этом саду читать. Она сидела тогда на скамейке под цветущей яблоней, водила пальцем по буквам, а яблоневые лепестки сыпались на книжные страницы, и маленькой Маше казалось, они помогают ей учиться – указывают, какие буквы главные. Она на всю жизнь запомнила стихи, которые читала тогда: «Не все, что здесь цвело, увянет, не все, что было здесь, пройдет…»