Капкан супружеской свободы

И что, скажите на милость, он должен был теперь делать с этими ночными пробуждениями? С этими воспоминаниями, молитвами, утраченным теплом, тем достоянием, которое потерял? Что он мог еще придумать вместо дурацкого, бессмысленного лечения, поставившего его на ноги, превосходно укрепившего его физические силы и при этом ни на грош не добавившего ему моральных сил и желания жить? Что он должен был отвечать врачу, озабоченно выговаривающему ему: «Да-с, подзадержались вы у нас, Алексей Михайлович… Поймите меня правильно: вы щедро оплачиваете свое пребывание у нас, и мы готовы предоставлять вам свои услуги так долго, как это потребуется. Но для вас было бы лучше выйти из клиники, вернуться к нормальной, полноценной жизни. Заняться работой, наконец. Вы вполне уже способны на это, поверьте нашему опыту…»

Он кивал, выторговывая себе еще неделю в этом больничном раю.

– Наверное, вы правы. Ну что ж, работа так работа…

Может быть, она все-таки станет тем клином, которым сможет вышибить другой, измучивший его клин, накрепко засевший острием в его сердце?

Пора было действительно браться за дело.

Как вскоре выяснилось, возможность заниматься любимой некогда работой зависела теперь уже не только от одного его желания, возможностей и сил. Соколовский как-то вдруг разом сообразил, что давным-давно не видел у себя в палате никого из театра. Со своим помощником Володей Демичевым он разговаривал по телефону в последний раз несколько недель назад, когда твердо и окончательно отказался ставить «Любовь роковую» и попросил того заниматься пока текущим репертуаром, не предпринимая никаких революционных изменений в политике театра. Демичев был явно огорчен решением шефа, но не стал настаивать и, коротко пожелав ему скорейшего выздоровления, совсем пропал с горизонта. Лида больше ни разу не беспокоила бывшего любовника ни звонками, ни личными появлениями. Поток посетителей - знакомых, коллег, друзей-соперников из актерской гильдии, - бурно плескавшийся у постели Алексея в первые, самые тяжелые дни его болезни, как-то разом вдруг обмелел, когда его пребывание в клинике перевалило за месяц. Теща Нина Пантелеевна и сводная сестра Вера добросовестно навещали его каждую неделю, однако он никогда не был близок с этой женской, дальней половиной его семейного клана и потому сам постарался свести их визиты к минимуму. Телевизор в своей дорогой одноместной палате он никогда не включал; прессой особенно не интересовался - не до того ему было в тяжкие дни… Так что теперь, предприняв, наконец, героическое решение выбираться из клиники и начинать жить заново, он с некоторым изумлением обнаружил вокруг себя довольно ощутимый вакуум, нарушаемый ежедневно одним лишь безусловно преданным и трогательно-заботливым Сашей Панкратовым.

Именно Панкратова Алексей и попросил принести ему все, что тот только сумеет обнаружить на газетных развалах из прессы «культурного» ряда за последний месяц - «Литературку», «Культуру», «Театральную жизнь», «Эстраду» и прочее, прочее, прочее… Друг посмотрел на него как-то странно, однако пожелание выполнил. И теперь Соколовский сидел, обложившись распахнутыми, еще пахнувшими свежей типографской краской страницами, тупо глядя на статьи, где упоминался его театр, и пытаясь разобраться в том, что же, собственно, происходит.

А в том, что происходило нечто, сомневаться не приходилось. Театр, о котором писала пресса, больше не был его театром. Журналисты, восхищенные успехом труппы Соколовского в Италии и непременно упоминавшие об этом успехе в каждой заметке, все больше внимания уделяли тому, как изменился бывший подвальчик на окраине Москвы, как по-новому заиграли краски театра «под руководством временно исполняющего обязанности режиссера В. Демичева», как охотно «разворачивается он теперь лицом к массовому зрителю»… Один из материалов так и назывался: «Новая жизнь старого театра». Другой - интервью с ведущей актрисой театра Лидией Плетневой - бросался в глаза крупным заголовком: «Зонтик» последней модели». В нем журналист взахлеб восхищался тем, как расширилась аудитория прежде камерного и элитарного спектакля, насколько понятнее он стал рядовому любителю искусства. А Лидия Плетнева охотно подтверждала: да, мы уходим от интонации «избранности» в наших работах, мы хотим быть ближе к массовому зрителю… Сказанное подтверждалось огромными фотографиями, на которых Алексей не сразу сумел опознать финальную картину своего любимого «Зонтика»: новые, яркие костюмы, иная сценография, огромный аляповатый «задник» на сцене совершенно изменили внешний образ спектакля, звучание его мелодии.