Капкан супружеской свободы

– Я, знаете ли, давно слежу за вашим театром на-ю-го-за-па-де… так, кажется? - с усилием выговорил трудное слово Луи и закончил, поблескивая стеклами очков: - И так же давно хочу познакомиться с вами. Странно, что это знакомство произошло в Париже, а не в Москве, но вы и тут опередили меня, дорогой коллега, - посетили меня раньше, нежели я вас. Мы ведь получили приглашение от вашего Министерства культуры посетить Россию, в рамках программы обмена студенческого коллективами… Так что уже в ноябре, я надеюсь, мы вновь увидимся с вами.

– Буду рад, - просто ответил Алексей, улучив наконец возможность вставить хоть слово в монолог восторженного француза. - Только хочу вас предупредить: я нахожусь сейчас в творческом отпуске, и в последнее время мой театр, о котором вы так много, оказывается, знаете, находится на попечении другого художественного руководителя.

– О! - Было заметно, что новость эта слегка огорошила Луи. - Но, может быть, это объясняется тем, что вы заняты новыми проектами? Новой студией?

– Нет. - Алексей надеялся, что коллега не заставит его вдаваться в подробности. - Просто отпуск, ничего более.

– Но тогда… тогда… - почти задыхаясь от нетерпения, проговорил француз, и Алексею показалось, что он буквально видит щелкающие у того в голове шестеренки мыслей и идей. - В таком случае, могу ли я надеяться?… Если ничто не держит вас и вы не связаны никакими обязательствами, мы могли бы какое-то время поработать вместе?

Алексей сделал скучающий, отрицательный жест, и Луи заторопился закончить свою мысль:

– Понимаете, я мог бы договориться с нашими спонсорами, с нашим университетским начальством… Это могла бы быть интереснейшая работа. Скажем, серия мини-спектаклей вроде вашего знаменитого «Зонтика»… Или международный проект - у меня есть связи! - международный проект в области студенческого театра. О! - Глаза его загорелись, и он импульсивно схватил Алексея за руку. - Соглашайтесь, прошу вас! Вы даже не представляете, какая замечательная вещь может получиться из этой идеи!

Алексей задумался, невольно захваченный энтузиазмом француза. Разумеется, не сейчас, не завтра же… но в принципе - а почему бы и нет?

– Я пробуду в Париже еще не больше недели, так что о немедленной реализации проекта не может быть и речи. Но на будущее… вы знаете, это действительно очень интересно. Я подумаю, - пообещал он, крепко пожимая руку коллеги на прощание. И добавил, еще раз обернувшись в сторону сцены: - Мне понравились ваши ребята, Луи. Я согласен работать с ними.

Последний вечер в Париже наступил для него так же неожиданно, как приходят к человеку старость или большая любовь. Алексей должен был лететь в Москву ранним утренним рейсом, а потому согласился наконец провести хотя бы одну ночь под бабушкиным кровом, чтобы наговориться с ней напоследок и, может быть, услышать от нее то, ради чего он проделал весь этот долгий путь. У него было странное, плохо поддающееся логичному объяснению чувство: вряд ли теперь, спустя две эти недели, он знал о Наталье Кирилловне больше, нежели сумел вычитать между строчек ее дневника. И вместе с тем… вместе с тем, ничего не узнав о ней нового, он, безусловно, узнал ее так, будто прожил рядом всю ее длинную и трудную жизнь. И дело было не только в том, что бабушка приняла его сразу и безоговорочно, как принимает мать в свое сердце собственное дитя; дело в том, что каким-то непостижимым образом она тоже знала его, Алексея Соколовского, - знала еще до того, как он переступил порог ее дома. «Может быть, это и значит - голос крови? - думал он, наблюдая за ней в последний раз. - Может быть…»

– Вот это я привез вам из Москвы, - сказал он уже поздним вечером, разворачивая перед Натальей Кирилловной аккуратно запакованное полотно по-прежнему неизвестного ему автора. - Пусть это будет моим прощальным подарком. Хотя, строго говоря, картина и так принадлежит вам - ведь она досталась нам от ваших родителей. Только это - да еще Айвазовский, и старый секретер, и старинная рамка для фото из потемневшего серебра…

Старая женщина смотрела на картину, точно онемев.

– Поди сюда, Эстель, - позвала она дрогнувшим голосом, явно пропустив мимо ушей и Айвазовского, и секретер, и серебряную рамку. С неимоверным усилием прикасаясь плохо двигающейся рукой к поверхности полотна, она гладила его, точно живое, и в ее глазах Соколовский увидел отблеск летнего утра почти вековой давности. - Посмотри, дорогая: ведь это - я!