– Слишком уж сходится, – уверенно сказала Бандл.
– А? – удивленно переспросил Джимми.
– Как насчет «номера седьмого»? «Номера седьмого», которого никто не видел и который всегда остается в тени? Графиня или Бауэр? Нет, все это не так просто. Бауэр был здесь прошлой ночью, согласна. Но он был здесь только на тот случай, если операция не удастся, что и произошло. Его роль – быть козлом отпущения, отвлечь на себя все внимание от «номера седьмого», босса.
– Слушай, Бандл, – волновался Джимми, – боюсь, ты читаешь слишком много сенсационной литературы!
Бандл окинула его полным величественного упрека взглядом.
– Ладно, – Джимми пошел на попятную, – я не Черная Королева. И не могу поверить в шесть невозможных вещей перед завтраком.
– Завтрак уже прошел, – возразила Бандл.
– И после завтрака тоже. У нас есть чудесная гипотеза, которая объясняет все факты, а ты ни за что не хочешь ее принять, и все это только потому, что, как любительница всяких загадок, ты стремишься все усложнить.
– Извини, но я все-таки останусь верна своему убеждению, что таинственный «номер седьмой» присутствовал на приеме!
– А что думает Билл?
– Билл просто невозможен, – холодно ответила Бандл.
– Да? Наверное, ты рассказала ему о графине? Его следует предупредить. Иначе кто знает, что он может наболтать ей!
– Он и слова не хочет слышать против нее! Он просто идиот. Если бы ты смог вбить ему в башку про эту родинку!
– Забываешь, что не я был в шкафу. И все равно я, пожалуй, не стал бы спорить с Биллом о родинке его приятельницы. Нельзя ведь быть таким ослом и не видеть, как все совпадает!
– Еще какой он осел! – горько сказала Бандл. – Ты сделал ужасную ошибку, Джимми, рассказав ему все.
– Тоже жалею, – сокрушенно отозвался Джимми. – Тогда я так не думал, но теперь вижу, что был не прав, был дураком.
– Ты же знаешь, что представляют собой иностранные искательницы приключений. Как они впиваются в людей.
– По правде говоря, не знаю. В меня никто никогда не пытался впиться. – И Джимми грустно вздохнул.
На минуту-другую воцарилась тишина. Джимми перебирал в уме известные ему факты. И чем больше о них думал, тем меньше они его удовлетворяли.
– Ты сказала, Баттл хочет, чтобы графиню оставили в покое?
– Да.
– И смысл в том, чтобы через нее выйти на кого-нибудь еще?
Бандл кивнула.
Джимми нахмурился, стараясь сообразить, к чему это приведет. Несомненно, у Баттла есть какая-то определенная идея на сей счет.
– Сэр Стенли Дигби уехал в город сегодня рано утром, так? – поинтересовался Джимми.
– Да.
– О’Рурк с ним вместе?
– Думаю, да.
– Ты не думаешь… нет, это невозможно!
– Что?
– Что О’Рурк может быть каким-то образом связан с этим?
– Возможно, – задумчиво ответила Бандл. – Он, как говорится, очень яркая личность. Нет, меня бы не удивило, если… ох, честно говоря, меня бы ничего не удивило! Действительно, только в одном человеке я уверена, что это не «номер седьмой».
– В ком же?
– Суперинтендант Баттл.
– Предполагал, ты скажешь – Джордж Ломакс.
– Ш-ш-ш! Вот он идет!
И действительно, Джордж направлялся именно к ним. Джимми извинился и тут же исчез. Джордж присел рядом с Бандл:
– Моя дорогая Эйлин, тебе в самом деле необходимо покинуть нас?
– Да, похоже, у папы всерьез разыгрались нервы. Я думаю, мне лучше поехать домой и подержать его за руку.
– Эта маленькая ручка подействует поистине успокоительно, – сказал Джордж, беря ее руку в свои и игриво пожимая ее. – Моя дорогая Эйлин, я понимаю твои побудительные причины, и они делают тебе честь. В дни меняющегося и неустойчивого общественного положения…
«Понесло!..» – безнадежно подумала Бандл.
– …когда семейная жизнь в большом почете… рушатся все старые нормы!.. наш класс должен подать пример… показать, что мы ни в малейшей степени не подвержены современным условностям. Нас называют крайними консерваторами… я горжусь этим… я повторяю, что я горжусь этим! Есть понятия, в которых необходимо оставаться консерватором: чувство собственного достоинства, красота, скромность, чистота супружеской жизни, сыновье уважение… Разве что-нибудь умрет, если это будет существовать? Как я сказал, моя дорогая Эйлин, я завидую твоим преимуществам, которые дает тебе юность. Юность! Какое замечательное время! Какое замечательное слово! А мы не ценим ее, пока не дорастем до… э… зрелого возраста. Должен признаться, мое дорогое дитя, что в прошлом меня глубоко удручало твое легкомыслие. Теперь понимаю, что это было не более чем беззаботное и очаровательное легкомыслие ребенка. Теперь я ощущаю серьезность и недюжинную глубину твоего ума. Ты позволишь мне, надеюсь, помочь тебе с литературой?