Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

— Ты любишь себя слишком самозабвенно. Горе и тебе и мне, если ты этого не усвоишь.

— Хватит!! Слышать не хочу! Замолчи! Не подавляй моей личности! Какая есть! Ты уничтожил меня как женщину, теперь уничтожаешь как человека! Свою жену! Которую любил! И которую сегодня любишь!! — выкрикивала ещё вдвое громче, с воспламенёнными глазами.

— Да я только и успокаиваюсь, когда тебя не вижу. Меня эти твои взлёты и срывы...

— Ничего! — восклицала победно. — Станешь человечней к страданиям других! У тебя сейчас — полоса удачи, ты снова вознёсся, и не видишь вокруг ничего!

Алина как будто прислушивалась, что делается в ней самой. И предупредила, опасно пожигая глазами:

— Во мне поднимаются чёрные силы!

— А ты — борись с ними.

Отвечала горячим взглядом (вся там внутри, прислушиваясь):

— Они могут оказаться сильней меня!

Нет, этим сценам — не будет конца никогда, уже видно. Не отвечая, обошёл обеденный стол, чтоб иначе пройти к двери.

Но и Алина туда успела — и снова заграждала ему проход. Угрозным взглядом искала его глаз:

— Жизнью — я теперь совсем не дорожу. И даже я мечтаю, чтоб эта горькая весна стала последней весной моей жизни! Ты нанёс мне удар, после которого мне уже не подняться...

— Очнись, Алина, что ты... что мы... В какое время...

Но она не очнулась, и не запнулась, а ещё резче вскинула красивую голову на истончавшей шее:

— Ты всё мыслишь мировыми категориями. Но когда гибнет единственная душа — это всё равно, что гибнет весь мир. Для меня моя гибель — и есть гибель всей вселенной! А ты, самый близкий человек, отказываешься протянуть руку помощи.

Вот эта её рука помощи, её рука — за помощью, опять ощутительно хватала за сердце. Да разве он не протянул?

Да что ж он мог больше?

Шагал в штаб, на ходу стараясь умериться.

Что ж он мог больше?

Он — потушил, всё. Он — вернулся. Что ещё?

Себя самого. Живого. Неужели мало?

Он думал — вот то самое трудное. Нет, самое трудное только теперь началось.

Теперь нужно долгим беспросветным волоком вытаскивать нашу жизнь.

А она — не приняла мира. Терпеливого мира.

Ей — нужно безграничное восхищение.

Но откуда его теперь взять?

С недоумением вспоминал, но не мог ясно вызвать ту давнюю тамбовскую неделю: да почему он вздумал жениться именно на Алине? да зачем же он ей навязывался, ещё так стремительно?

Подходил к штабу. Боже, сколько сил выматывает. Эта тягомотина, своим настойчивым чадом, приносит душе расстройство, сказать — не поверят, едва ли не горше общероссийского. Непроглядство.

________________________

А у Алексеева и Деникина было сегодня же совещание с приехавшими министрами, Милюковым и Шингарёвым. (Утром с Андрей Иванычем поздоровались тепло.)

И именно потому, что те заседали весь день, неторопливо, не поверили Марков с Воротынцевым, когда пришёл дежурный от аппаратов и, заминаясь, передал слух из Петрограда от такого же дежурного при аппарате довмина: будто Гучков — уходит? подал в отставку?..

Не может быть!?

Сильно заволновались оба.

А — почему не может быть? Только вот потому, что начальство вполне спокойно, такие события не так объявляются?

А то ведь... Воротынцев высказал, что Гучков, умный человек, понимает же: из его министерствования ничего не вышло. И даже раньше мог отставиться.

Да вот: Корнилов же ушёл с Петроградского округа, сегодня официально подтвердилось. Одно с другим и связано?

— Но это — кошмар! — уже сидеть не мог Марков, вскочил. — Как он ни слаб, но если и он бросает? Да кто ж сейчас справится другой?!

А Воротынцева — холодное сознание наполнило. И он — не вскочил, а глубже ушёл в стул. Только закурил.

— А я считаю: это — важный, нужный, выразительный жест. В этом правительстве и никто не справится. Смотрите, как они растерялись на прошлой неделе. И непохоже, чтоб научились в те дни.

Событие — огромное. Не сразу вмещается.

Огромное. Но, сколько можно охватывая: не в нём беда.

— С этим правительством, Сергей Леонидыч, мы пропадём. Надо самим — что-то делать, и скорей.

И Марков, который недавно вот столько спорил, не соглашался же, — прошёл по диагонали из угла в угол, из угла в угол, двумя ладонями медленно протянул по лицу, как умылся, — ив угол же стал спиною, как уже прижатый к последней черте.