Можно и нельзя (сборник)

(Впоследствии оказалось, что это была какая-то форма гриппа.)

Я любил Алку за то, что она, как чеховская Мисюсь, смотрела на меня нежно и с восхищением, считала меня — как в песне, которую в те времена пела Эдита Пьеха, — самым умным, самым нежным и самым главным.

Сейчас Алка начинает подозревать, что я не самый главный, я рядовой инженер, без расстояния в глазах. Первая часть песни кончилась, началась вторая: «Если я тебя придумала, стань таким, как я хочу». А я никак не могу стать таким, как хочет Алка. Я обычный, трезвый, бесталанный человек. В этом, наверное, моя трагедия.

Я прихожу с работы, сажусь за стол и жду, когда Алка прекратит вылавливать из кастрюли пельмени. Наконец она ставит передо мной тарелку с голубоватыми пельменями, от них идет пар.

— Вилку, — подсказываю я.

Алка с оскорбленным лицом подает мне вилку.

— Хлеб, — говорю я.

— Он перед тобой.

Хлеб действительно недалеко от меня, и я действительно могу его сам взять и нарезать. Более того, я сам мог бы купить по дороге пачку сибирских пельменей и сварить их в кипятке. Мог бы вытереть пыль и подмести пол. Я все могу сам, но мне хочется, чтобы это сделала Алка.

Каждый человек представляет себе счастье по-своему. Галя Соколова хочет ехать в открытой машине и приветствовать публику ручкой. Миша хочет стать директором института и двигаться по нему с выражением гениальности и глухоты. А я мечтаю встречать дома каждый вечер Алку, чтобы она подавала мне хлеб и вилку, а сама садилась бы напротив и, подперев по-бабьи щеку ладошкой, спрашивала: «Что новенького?» А я бы отвечал ей, что новенького ничего, все по-старому.

— Ну так подай хлеб-то, — прошу я.

— Протяни руку и возьми.

Я протягиваю руку, подвигаю к себе целлофановый пакет. Разворачиваю пакет и достаю оттуда половину батона. Алка внимательно наблюдает за моими действиями.

— Ну что, — спрашивает она, — трудно было?

— А что бы с тобой стало, если б подала?

Алка поворачивается ко мне спиной, лицом к окну и обреченно смотрит перед собой. За окном идет тяжелый косой снег, и этот снег наводит Алку на подходящую мысль.

— Коля! — говорит она и складывает руки лодочкой, будто собирается нырять. — Давай бросим все и пойдем на улицу.

«Бросим все» — это жертва. Это значит, что Алка собирается пропустить занятия на курсах. Интересно узнать — во имя чего.

— Зачем? — я поднимаю глаза.

— Мы будем идти по берегу реки, взявшись за руки, а в лицо нам будет снег и ветер.

— И звезд ночной полет, — продолжаю я. На минуточку представляю себе нашу прогулку, мы будем идти по берегу вонючей Яузы, а в глаза — так, что не проморгаться, — будет лепить мокрый снег. — Алла, — медленно и внимательно произношу я. — Зачем мы пойдем на улицу? Давай лучше почитаем.

Алка мелкими шажками бежит в комнату, падает на диван и рыдает.

Я беру журнал «За рубежом» и громко переворачиваю страницу. Алка постепенно начинает переходить на крещендо, а у меня такое впечатление, будто в моем доме в течение года живет не жена, а дальняя родственница, которая приехала откуда-то с Урала и которую надо постоянно развлекать.

Я бросаю журнал на стол и самолюбиво кричу. Потом подсаживаюсь к Алке и кричу менее самолюбиво.

Все как всегда. Мы снова миримся, но я чувствую, как с этой следующей ссорой что-то меняется во мне. Все как всегда и вместе с тем по-другому.

В комнате тепло. За окном в сумерках сплошной стеной стоит снег, и непонятно — идет он снизу вверх или сверху вниз.

— Скоро Новый год… — говорит Алка.

— Три дня на работу ходить не будем. Дома будем сидеть.

— Поедем за город! — Алка смотрит мне прямо в лицо.

— А что… — раздумываю я. — Там сейчас зима. Это здесь слякоть, а в лесу зима.

— Елки, и снег блестит на солнце.

— И тени на снегу.

Мы сидим, обнявшись, как обезьяны в Сухумском питомнике, и я снова слушаю в себе счастье — как год назад, когда мы были женихом и невестой и говорили о моей смерти.

— Когда я трезв, нет радости ни в чем. Когда я пьян, мутнеет ум вином…

— Темнеет, — поправляет Марк.

— Как это темнеет? — обижается оператор Юра.

— Не перебивай! — кричит Алка. — Юра, не обращай внимания.

— Когда я трезв, нет радости ни в чем. Когда я пьян, — Юра коротко взглядывает на Марка, — мутнеет ум вином.

Алка тоже снисходительно взглядывает на Марка.