Можно и нельзя (сборник)

• Но между трезвостью и хмелем есть мгновенье,
• Которое люблю за то, что жизнь лишь в нем.

— Омар Хайям, — напоминает Марк.

— А я и не говорю, что это не Омар Хайям, — обижается оператор Юра.

• Что было-о, то было-о, скрывать не могла-а.
• Я гордость забыла-а, к нему подошла…

— запела Лена.

Все замолчали, Лена тоже замолчала.

— Ну а дальше? — спросил я.

Алка оглянулась на меня так, будто я сказал жуткую бестактность.

— Я дальше забыла, — сказала Лена.

То самое мгновение между трезвостью и хмелем, когда всех любишь, у меня прошло. Я сижу и смотрю на Алкиных друзей. Друзей она меняет часто, я их не запоминаю. Вот Марк с магнитофоном. Его приглашают из-за магнитофона. Вот Лера, у которой неприятности. Прихрамывающий оператор документальных фильмов. В афишах он пишется «автор-оператор». Алка говорит: прихрамывает он оттого, что во время подводных съемок акула откусила ему палец. Напротив меня сидят Лена с Андрюшей. Лена — учительница из Алкиной школы. Кажется, учительница, а может, старшая пионервожатая. Андрюша — ее муж, а может, родственник.

Возле меня сидит татарка Рая. Настоящее ее имя Рашида. Она хочет выйти замуж только за татарина.

— Выпьем, — скомандовал Марк.

— За мир, — предложил я.

— За мир во всем мире, — сказал Андрюша.

Алка снова посмотрела на меня с пристальным недоумением. Такой тост кажется ей неостроумным. Алка родилась в сорок шестом году. Для нее война — это история. А мне, когда война началась, было шесть лет, и я все помню. Я даже помню, как нас эвакуировали с детским садом, и все родители плакали, и дети кричали, а мы с мамой нет. Она смотрела на меня, а я на нее. На маме было летнее крепдешиновое платье — серое с желтыми цветами. Потом поезд тронулся, все закричали еще громче и побежали за вагоном, а мама осталась стоять.

— Алка, — зову я.

Она отвлекается и кладет на мою тарелку кусок селедки и кусок ветчины.

— А лес? — спрашиваю я.

— Куда? — в свою очередь спрашивает Алка. — Под елку, как зайцы…

Оператор стучит вилкой по тарелке.

— Давайте выпьем, — предлагает он, — каждый за того, за кого он хочет.

Тост витиеватый, но все довольны, и все пьют с таинственным видом: Рая — за татарина, Марк — за магнитофон.

— А вы почему не пьете? — спрашивает Андрей. Надо же, заметил.

— Выпью, — обещаю я.

Лена громко рассказывает о том, что возле института Склифосовского есть дом и в этом доме прямо в квартире стоит голубая «Волга». Эту «Волгу» видно с улицы.

• Приятно думать на лежанке,
• Что есть в Париже парижанки,

— продекламировал оператор.

Алка хохочет, откидывая голову так, что видны ее тридцать два изумительных зуба.

Я замечаю, что у меня — как это называется в кино — покадровость восприятия. Я вижу все, что происходит, и слышу все, что говорят. Но я не могу свести все, что я вижу и слышу, в одну общую линию. Не могу объединить все и всех одной идеей. Может, потому, что нет этой одной идеи, а может, потому, что я протрезвел.

Марк подошел к магнитофону и нажал кнопку.

Громко, в унисон, стилизованно под Баха, начали скрипки, и Азнавур запел: «Изабель, Изабель…»

— Алка, — зову я. — Алка, давай выпьем за нас.

Алка оборачивается ко мне, и лоб ее напрягается. Она недослышала или недопоняла моих слов.

— За тебя, — говорю я, — и за меня…

— Подожди! — Алка отворачивается и, подперев по-бабьи щеку, смотрит на оператора. Он кажется ей самым умным, самым нежным и самым главным.

А оператор расхваливает Алке свою жену. Он всегда хвалит жену, но никогда не берет ее с собой. И сейчас, в Новый год, она, видимо, осталась дома и легла спать.

«Изабель, — зовет Азнавур, — Изабель, Изабель, Изабель, Изабель, Изабель, Изабе-ель».

Я встаю и выхожу из-за стола. Иду в прихожую, а оттуда за дверь.

Поднимаю воротник пиджака и выхожу на улицу.

На улице не холодно. Идет редкий снег, и впечатление, что тает он, не долетая до асфальта.

Дома на нашей улице двухэтажные, оставшиеся от старой Москвы. Окна освещены. Кто-то распахнул свое окно и поставил на подоконник патефон. Хозяин патефона — человек несовременный, потому что завел «Домино» — вальс пятнадцатилетней давности.

Под эту музыку пятнадцать лет назад я катался на катке с незнакомой девочкой. Мы плыли с ней, как во сне, как в блаженном полуобмороке, скрестив перед собой руки, и я тогда не думал ни о прошлом, ни о будущем. Все было в настоящем.