Леденцовые туфельки

Она рассказала им о Ланскне-су-Танн, и о наших путешествиях по Гаронне с речными цыганами, и о нашей шоколадной лавке, и об устроенном нами празднике шоколада. А потом она принялась рассказывать о Святках, о сатурналиях, о Дубовом Короле и о Короле Падуба, и о двух великих ветрах, что делят год пополам. А когда они заинтересовались красными саше, висящими у нас над дверью, и блюдечками с хлебом-солью у порога, Анук охотно поведала им о феях и о маленьких божках, о животных-тотемах и о ритуалах с зажженными свечами. Она рассказала, как можно призвать к себе луну, как песней успокоить ветер; она и о картах Таро, и о детях-кошках им рассказала...

«Дети-кошки?»

— Ой, да! — воскликнуло мое летнее дитя. — Вот Розетт у нас — как раз такой ребеночек-кошка, и поэтому она так любит молоко. И часто всю ночь кричит, как кошка. Но это не страшно. Ей просто нужен какой-нибудь тотем. И мы все ждем, когда же он наконец появится!

Могу себе представить, что они обо всем этом подумали. Языческие тайны и ритуалы! Некрещеные дети, которых бросают у чужих людей или того хуже...

Священник спросил Анук, не хочет ли она отправиться с ним. Разумеется, он не имел на это никакого права! Он говорил, что с ним она будет в полной безопасности, что он будет ее охранять, пока длится расследование. Он, возможно, и сумел бы ее увезти, но ему помешала Фрамбуаза. Она зашла к нам, чтобы проверить, как там Розетт, и обнаружила, что у нас на кухне сидят двое незнакомых людей и Анук уже готова расплакаться, так задушевно этот священник и его спутница уговаривают ее не бояться, потому что она такая не одна, что есть сотни детей, похожих на нее, и что ее еще можно спасти, если она им доверится...

В общем, Фрамбуаза моментально все это прекратила. Язык у нее острый, и она выгнала их обоих из дома, а потом приготовила для Анук чай, а для Розетт — молоко и сидела с ними до тех пор, пока Поль не привез меня домой. А потом, естественно, рассказала мне о визите священника и той женщины.

— Эти люди просто не понимают, что нельзя совать нос в чужие дела! — презрительно сказала она, прихлебывая чай. — Все чертей под кроватью ищут. Я так им и сказала! Да вы только посмотрите на нее, сказала я им... — Она мотнула головой в сторону Анук, уже преспокойно игравшей с Пантуфлем. — Разве у нее лицо ребенка, которому грозит опасность? Или она вам напуганной кажется?

Конечно же, я была очень ей благодарна. Но в душе не сомневалась: те люди непременно вернутся. Причем на этот раз, возможно, с каким-нибудь официальным предписанием, или ордером на обыск, или требованием явиться на допрос. Я знала: Пер Леблан ни за что не сдастся! И при первой же возможности этот человек, с виду такой доброжелательный и любезный, а на самом деле очень опасный — или кто-то очень на него похожий, из той же породы людей, — будет преследовать меня даже на краю света.

— Мы завтра уезжаем, — сказала я.

Анук негодующе взвыла:

— Нет! Опять?! Ни за что!

— Мы должны уехать, Нану. Эти люди...

— Но почему всегда мы? Почему всегда обязательно виноваты мы? Почему бы этому ветру для разнообразия не унести прочь этих людей?

Я посмотрела на Розетт, спавшую в колыбели. На Фрамбуазу с ее морщинистым, старым, похожим на лежалое яблоко лицом, на Поля, который слушал нас молча, но это молчание было куда более выразительным, чем любые слова. И тут вдруг перед глазами у меня что-то промелькнуло — то ли это была просто игра света, то ли разряд статического электричества, то ли случайная искорка от очага.

— Ветер поднялся, — сказал Поль, прислушиваясь к завыванию в печной трубе. — Не удивлюсь, если разыграется метель.

Ну да, теперь и я отлично слышала, как декабрьский ветер наносит свои последние удары по стенам нашего домика. Декабрь, несчастья... Всю ночь я слушала голос ветра; он причитал, рыдал, смеялся. И Розетт всю ночь была беспокойна, капризничала, так что я до рассвета просидела у ее колыбели, время от времени задремывая, а ветер все налетал порывами, грохотал шифером на крыше, стучал оконными рамами.

В четыре часа я услышала, что в комнате Анук кто-то ходит. Розетт не спала. Я заглянула к Анук и увидела, что она сидит на полу посреди довольно криво нарисованного желтым мелом круга. У постели ее горела свеча, как и у кроватки Розетт. И в теплом желтом свете этой свечи Анук выглядела странно веселой, а щеки ее пылали от возбуждения.

— Мы все уладили, мама, — сообщила она мне, блестя глазами. — Да, мы все уладили и можем теперь спокойно остаться.