Маленький, большой

— Привет, — произнес Смоки в проеме двойных дверей. — Что это ты засел в четырех стенах? — Так говорила обычно Клауд. — Ты на улице-то был? Что за денек! — Вместо ответа Оберон медленно перевернул страницу. От двери Смоки видел только коротко остриженный затылок сына (стрижку делал сам Смоки) с двумя выпуклыми сухожилиями, разделенными трогательной ямкой, верхнюю часть книги, скрещенные ноги в больших тапочках. Смоки не разглядывал его одежду, но знал, что на сыне фланелевая рубашка с застегнутыми у запястья рукавами: Оберон всегда так одевался и никогда не расстегивал рукава даже, в самую жаркую погоду. Смоки почувствовал жалость с примесью раздражения. — Привет, — повторил он.

— Папа, а в этой книге написана правда?

— Что за книга?

Оберон поднял книгу и слегка ею помахал, показывая отцу обложку. На Смоки нахлынули чувства. Давным-давно в такой же день (быть может, в тот же день месяца) он сам открыл эту книгу. С тех пор он не брал ее в руки. Но ее содержание было теперь ему известно гораздо лучше.

— Ну, «правда»… «Правда». Не знаю, что именно ты понимаешь под «правдой». — Повторяя слово «правда», он каждый раз все четче обозначал голосом невидимые кавычки. — Знаешь, эту книгу написал твой прапрадедушка, — Смоки уселся на краешек софы. — Ему помогали твоя прапрабабушка и твой прапрапрадед.

Оберон хмыкнул. Эти факты не произвели на него впечатления. Он читал: «Мир Там — это мир, по определению равновеликий нашему, который не должен, — тут Оберон запнулся, — редуцироваться при любом растяжении или расширяться при любом сжатии этого мира, то есть мира Здесь; однако последние набеги на данное королевство, именуемые у нас Прогрессом, ростом Коммерции и раздвижением пределов Разума, вынудили этот народ еще более удалиться в глубину его земель. Таким образом, (хотя пространство, куда можно отступить, согласно природе вещей, ничем не ограничено) они утратили многие владения, принадлежавшие им издревле. Злятся ли они на нас? Кто знает. Лелеют ли мстительные замыслы? Или они, подобно краснокожим индейцам или африканским дикарям, настолько ослабели, уменьшились числом и пали духом, что их ждет в конечном счете полная, — еще одно трудное слово, — ликвидация; не оттого, что им некуда бежать, а вследствие нашей жадности, отторгшей у них земли и власть, каковую потерю им невозможно перенести? Кто знает; пока не…»

— Каков пассаж, — заметил Смоки. В несколько тяжеловесной прозе слышались голоса трех мистиков одновременно.

Оберон опустил книгу, которую держал перед глазами.

— Это верно? — спросил он.

— Ну, — начал Смоки, чувствуя себя так, как свойственно родителям, которых их чадо застигло врасплох вопросом, откуда берутся дети или что такое смерть, — я не уверен. Не уверен, что вполне понимаю. Как бы то ни было, вопрос не ко мне…

— Так это выдумка? — не унимался Оберон. Вопрос проще некуда.

— Нет. Нет, но существуют на свете вещи, которые и выдумкой не назовешь, и истиной тоже. Я имею в виду такую истину, как то, что небо наверху, а земля внизу, или что дважды два четыре… — В обращенных на него глазах сына Смоки не видел согласия с этой казуистикой. — Слушай, почему бы тебе не спросить твою мать или тетю Клауд? Им об этих предметах известно куда больше, чем мне. — Он схватил Оберона за лодыжку, — А ты не забыл, что на сегодня запланирован большой пикник?

— Что это? — спросил Оберон, обнаружив в конце книги карту на папиросной бумаге.

Он попытался ее развернуть, вначале неправильно, так что старая бумага порвалась по сгибу. На миг Смоки заглянул в сознание сына и увидел, что он — как всегда бывает при виде карты или схемы, а тем более такой многообещающей — замер, ожидая открытия. Увидел, как он стремится к ясности и знанию, а также как трепещет (и от страха, и от восторга) на пороге разоблачения странных тайн.

В конце концов, Оберону пришлось сползти с дивана и положить книгу на пол, чтобы полностью раскрыть карту. Она потрескивала, как пламя. В точках пересечения сгибов образовались со временем дыры. Смоки, впервые видевшему эту карту лет пятнадцать или шестнадцать тому назад, она показалась теперь куда более ветхой, а многие фигуры и детали сложного рисунка — незнакомыми. Но — сомневаться не приходилось — карта была та же самая. Опустившись на колени рядом с сыном (который уже погрузился в чтение карты и с загоревшимися глазами прослеживал на ней пальцем линии), он обнаружил, что понимает ее не лучше, чем прежде, хотя за прошедшие годы успел усвоить (а что-нибудь еще он усвоил? о, многое), как наилучшим образом обходиться без этого понимания.