Тяжело в учении, легко в бою

По дороге в Кауденбит рассказываю, что, судя по всему, турнира мне не видать как собственных ушей. Въезжаем на главную улицу города. Смотрю, парень заволновался.

– Э-э… Вот бы ты меня прямо к дому подвезла, а? А то некоторые могут неправильно понять…

Хохочу, не могу остановиться, а он сползает по креслу под сиденье и оттуда рассказывает, как подъехать к каким-то баракам возле железнодорожной станции.

– Ой,бля! – Внезапно он ныряет еще ниже, увидев людей, выходящих из занюханного паба на углу. – Сосед Уотсон!

Только когда этот самый Сосед проходит своей дорогой, подъезжаем к дому Джейсона.

– Дженни, а можно я тебя еще об одной услуге попрошу?

Пожалуйста, постучи и попроси моего старика принести мне куртку, кроссовки и спортивные штаны.

Если честно, то идти не хочется. Но у него такой умоляющий взгляд.

– Ладно, схожу…

Вылезаю из машины и подхожу к дому. Из-за дверей ревет и грохочет рэп, некоторое время я безуспешно молочу кулаком. Наконец, передо мной появляется изрядно помятое желтое лицо, похоже, сильно обожженное с одной стороны. Другая сторона лица здорово на кого-то смахивает, но не могу сказать, что на постаревшего Джейсона. Грохот из дома просто оглушает, и хозяин уходит убавить громкость. Он возвращается, и я пересказываю все, что слышала от Джейсона. Удивленно качая головой, старик приглашает меня в прихожую. Там царит запах пережаренной пищи, вся мебель – старье.

– Извините за шум. Сижу вот, «Фифти сентс» слушаю. – Потом, вспомнив о Джейсоне, поднимается наверх и возвращается с одеждой.

Несу все в машину и жду снаружи, пока Джейсон воюет с трико и кроссовками.

Он выбирается из машины и смотрит на меня.

– Спасибо тебе, Дженни. Я твой должник. – Улыбка от уха до уха враз меняет мальчишеское лицо: теперь на нем только глазищи, блестящие зубы и неуемная энергия. – Ты не девушка, а чудо. Сразу видно, не маменькина дочка.

Он идет домой к себе, а я – к себе. Блин, а напрасно я его за чмо держала, теперь он кажется мне намного интереснее. И вообще, такой милашка…

Дома я вся бурлю событиями прошедшего дня. Чтобы успокоиться, включаю запись любимого документального фильма, посвященного смерти Курта Кобейна. Я обожаю такое время: все уже легли, и дом мой; наконец-то можно спокойно посмотреть телик. Да, Кобейн был гением. Вот так вот запросто плюнуть на всеобщее поклонение, предпочесть смерть – славе. Ну разве не в этом нравственное совершенство, сила духа, к которой мы все стремимся? Перед глазами все плывет; в моих мечтах Курт Кобейн появляется в Кауденбите на огромном мотоцикле, забирает меня с собой, увозит из этого города, и вот мы уже катим по пыльным сельским дорогам южной Европы. А потом останавливаемся где-то в Италии, на вершине залитого солнцем холма, и занимаемся любовью…

Вдруг слышу – открылась дверь. Ну вот, только собралась спокойно помастурбировать! Кого там несет, ночь на дворе…

Заходит отец, с ним Амброз; собачьи морда перевязана бинтами. Отец обычно на меня набрасывается, когда засиживаюсь допоздна, а тут вдруг бочком так, бочком:

– Э-э… добрый вечер!

Подхожу к собачке. Из бинтов печально торчит один глаз.

– Господи, что стряслось? – всплескиваю руками, словно и не догадываюсь.

Отец косо смотрит на несчастного песика.

– Да вот, сегодня в Данфермлине средь бела дня на него налетела пара ротвейлеров. Бедняга едва без глаза не остался.

Ездили к ветеринару, зашивали морду.

– Как ты такое допустил?

– А что я мог сделать? – взрывается он и добавляет с подозрением: – А с чего это ты вдруг печешься о собаке?

– А с того самого, что ты используешь его как вещь, как и все остальное, что попадается тебе на пути! – кричу ему в лицо.

Бубнит что-то в ответ, мол, Инди разбудишь, и маму. А я нарочно хлопаю дверью – пусть теперь расхлебывает.

О, тут как тут! Мамочка появляется на лестнице в ночнушке и жалобно спрашивает:

– Что стряслось, Дженни? Что такое?

– Спроси это недоделанное чудовище, за которое у тебя хватило мозгов выйти замуж! – огрызаюсь я и скрываюсь в комнате.

– Не смей так говорить с отцом! Не смей так говорить в этом доме, нахальная девчонка! – визжит она в ответ; слышу – отец ее уже успокаивает. Не знаю, кто из них гаже. Вот ведь предки достались: мерзкая свинья и тупая курица.

9. В “Готе”

Сидим в “Готе”. Сосед Уотсон ставит ребром охуительно важный, философский, я бы сказал, вопрос: