Мэйфейрские ведьмы

Дожди в здешних местах чрезвычайно теплые, ласковые, и мне нравилось слушать песню стучащих по крыше водяных капель, смотреть на прозрачную, пронизанную светом пелену, под дуновением легкого ветерка чуть наискось опускавшуюся на землю.

Ах, Стефан, как много я размышлял в то время, какие мысли приходили мне в голову! Только в своей маленькой тюрьме я наконец понял, чего был лишен в жизни, – впрочем, это так очевидно и печально, что даже не стоит тратить слова. Временами я воображал себя безумным Лиром, который стал королем дикой природы и бродит по вересковой пустоши, вплетая в волосы цветы.

Ведь я, как и он, в этом варварском крае превратился в простака, готового испытывать безграничную радость уже от одной только возможности смотреть на море и дождь.

Однажды ближе к вечеру, когда дневной свет уже умирал, меня разбудили пряные ароматы горячего ужина. Едва проснувшись, я вспомнил, что пропьянствовал целые сутки напролет, а Шарлотта так и не пришла.

С жадностью проглотив еду – спиртное никогда не умаляет мой аппетит, – я переоделся и принялся обдумывать свое положение, прежде всего пытаясь подсчитать, как долго уже здесь нахожусь.

Выходило, дней двенадцать.

И тогда я принял твердое решение: как бы скверно мне ни было, отныне я ни за что не притронусь к выпивке. Я понимал, что должен уйти из этого дома – иначе сойду с ума.

Испытывая отвращение к самому себе за собственную слабость, я впервые за все это время обулся, а затем надел новый сюртук, давным-давно принесенный Шарлоттой, и вышел к балюстраде, обращенной в сторону моря. Я был уверен, что Шарлотта скорее убьет меня, чем отпустит. Так или иначе, но ситуацию необходимо было разрешить – выносить подобное существование и дальше я не мог.

В течение многих последующих часов я не притронулся к рому. И вот наконец пришла Шарлотта. Она выглядела усталой, ибо весь день провела в седле, объезжая свои владения, а увидев на мне ботинки и сюртук, тяжело опустилась в кресло и заплакала.

Я выжидательно молчал – только она могла принять решение, покину я это место или нет.

Шарлотта заговорила первой:

– Я зачала. Я ношу ребенка.

И снова я промолчал. Для меня это была не новость. Я знал, что именно по этой причине она так долго не приходила.

Шарлотта сидела унылая, подавленная, с опущенной головой и продолжала плакать. Тогда я сказал:

– Отпусти меня, Шарлотта.

Она хотела, чтобы я поклялся ей немедленно покинуть остров. И никому не рассказывать о том, что мне известно о ней или ее матери, как и о том, что произошло между нами.

– Шарлотта, – сказал я, – на первом же голландском корабле, что найдется в гавани, я отправлюсь домой, в Амстердам, и ты меня больше никогда не увидишь.

– Но ты должен поклясться ничего не рассказывать ни одной живой душе – даже своему братству в Таламаске.

– Они и без того многое знают, – ответил я. – И я расскажу им обо всем, что здесь произошло. Иначе не могу: ведь они – моя семья, они заменяют мне и отца, и мать.

– Неужели в тебе нет здравомыслия хотя бы настолько, чтобы соврать мне, Петир? – удивилась Шарлотта.

– Послушай, – взмолился я, – или позволь мне уйти, или убей немедленно!

И снова она разрыдалась, но я оставался холоден к ней – впрочем, и к себе тоже. Я не осмеливался взглянуть на нее, опасаясь нового взрыва страсти.

Наконец она осушила слезы.

– Я заставила его поклясться, что он не тронет тебя. Он знает, что, если ослушается моего приказа, я перестану любить его и доверять ему.

– Ты заключила договор с ветром, – сказал я.

– Но он уверяет меня, что ты раскроешь нашу тайну.

– Так и будет.

– Петир, поклянись мне! Дай твердое обещание, чтобы он мог слышать.

Я задумался. Мне очень хотелось вырваться оттуда, хотелось жить, хотелось верить, что и то и другое все еще возможно. Наконец я сказал:

– Шарлотта, я никогда не причиню тебе вреда. Мои братья и сестры в Таламаске не судьи и не священники. Колдовством они тоже не занимаются. Все, что они узнают о тебе, останется тайной за семью печатями – в самом прямом смысле этого слова.

Она посмотрела на меня печальными, полными слез глазами, а затем подошла и поцеловала. Все мои попытки остаться равнодушным и неподвижным, как деревянная статуя, оказались тщетными.

– Еще разок, Петир, последний, от всего сердца, – горестно взмолилась она. – А потом можешь уйти навсегда – и я больше не взгляну в твои глаза, пока не наступит день, когда я увижу глаза нашего ребенка.