Мужчины не ее жизни

— И мой шрам всегда будет здесь? — спросила его Рут, как она спросила у него тридцать два года назад, когда ей было четыре.

— Твой шрам навсегда останется частью тебя, — пообещал ей Эдди, как пообещал ей тогда.

— Да, — прошептала Рут. — Я помню. Я помню почти все, — сквозь слезы сказала она ему.

Позднее в своем номере в «Станхопе» Рут вспоминала, что Эдди держал ее за руку, когда она плакала. Еще она вспоминала, как замечательно, с каким тактом повел себя Алан. Без слов — что было совсем не в его духе — Алан увел Карла и Мелиссу (и самое главное — себя самого) за другой столик в ресторане. И Алан настоял, чтобы метрдотель нашел им столик подальше, чтобы не было слышно, о чем Рут и Эдди говорят за своим. Рут не заметила, когда Алан, Карл и Мелисса ушли из ресторана. И в конце концов, когда они с Эдди спорили, кто будет платить за ужин — Рут выпила целую бутылку, а Эдди не пил вообще, — официант прервал их спор, сообщив, что Алан уже за все заплатил.

И теперь, лежа у себя в номере в постели, Рут размышляла, нужно ли ей позвонить Алану и поблагодарить его, но он, вероятно, уже — в час ночи — спал. И разговор с Эдди, его слова привели ее в такое приподнятое состояние, что она не хотела опускаться с небес на землю, что вполне могло случиться, поговори она с Аланом.

Чуткость Алана произвела на нее впечатление, но тема ее матери, тут же подхваченная Эдди, слишком занимала ее мысли. Хотя пить ей больше вовсе не было нужно, Рут открыла одну из тех маленьких бутылочек коньяка — для «добивания», — которые всегда можно найти в мини-баре гостиничного номера. Она лежала в кровати, пригубливая крепкий напиток и обдумывая, что записать в дневнике; ей столько всего хотелось сказать.

Самое главное, Эдди заверил ее, что мать ее любила. (Об этом можно написать целую книгу!) Отец пытался разубедить ее в этом на протяжении тридцати двух лет, но она знала, как цинично он относится к ее матери, а потому это ему не удалось.

Естественно, Рут слышала теорию о том, что вся материнская любовь Марион была отдана погибшим братьям Рут и на нового ребенка ничего не осталось; еще она слышала теорию, будто Марион боялась полюбить Рут из страха потерять свою единственную дочь в какой-нибудь катастрофе вроде той, что погубила ее сыновей.

Но Эдди рассказал Рут о том случае, когда Марион увидела, что у дочери дефект глаза — ярко-желтый шестиугольник, какой был и у самой Марион. Эдди сказал Рут, как Марион вскрикнула в ужасе, потому что это желтое пятнышко означало для нее, что Рут может быть похожа на мать, а мать не хотела, чтобы Рут была похожа на нее.

Рут вдруг почувствовала в этом (в нежелании, чтобы дочь была похожа на нее) такую любовь, какую ей, Рут, невозможно было вынести.

Рут и Эдди говорили о том, на кого похожа Рут — на мать или на отца. (Чем больше Эдди слушал ее, тем больше черт Марион находил в ней.) Эта тема была крайне важна для Рут, потому что она не хотела заводить ребенка, заведомо зная, что будет плохой матерью.

— Так говорила ваша мать, — сказал ей Эдди.

— Но разве бывают матери хуже тех, что бросают своих детей? — спросила Рут у Эдди.

— Так говорит ваш отец? — ответил вопросом на вопрос Эдди.

Ее отец «сексуальный хищник», сообщила Рут Эдди, но как отец он был ничего — «серединка на половинку». Он всегда заботился о ней. Она презирает его как женщина. Как ребенок она в нем души не чаяла… и, по крайней мере, он был рядом.

— Он бы оказал на мальчиков жуткое влияние, останься они живы, — сказал ей Эдди.

Рут мгновенно с ним согласилась.

— Вот почему ваша мать давно уже подумывала уйти от него… я хочу сказать, еще до гибели мальчиков, — добавил Эдди.

Рут этого не знала, и теперь, сообщила она Эдди, ей горько, что отец скрыл от нее это, но Эдди сказал, что Тед и не мог это от нее скрывать, потому что не знал, что Марион может от него уйти.

Рут и Эдди столько обо всем говорили, что Рут никак не могла подступиться к их разговору в своем дневнике. Эдди даже назвал Марион «сексуальным началом и сексуальным пиком» его жизни. (Рут удалось записать хотя бы это.)

И в такси, направлявшемся в «Станхоп», Эдди, зажав между колен полиэтиленовый мешок той жуткой старухи, сказал Рут:

— Эта «жуткая старуха», как вы ее называете, приблизительно одних лет с вашей матерью. Поэтому для меня она не «жуткая старуха».

Рут ошеломило, что сорокавосьмилетний мужчина все еще безнадежно влюблен в женщину, которой теперь семьдесят один!