Мужчины не ее жизни

Он все встряхивал кубики льда и время от времени прикладывался к стакану. Тед в третий раз предложил Эдди выпить, и Эдди опять отказался.

— Ну выпей тогда хоть пива, — сказал Тед. — Черт побери… ты только посмотри на этот двор.

Эдди решил выпить пива. Шестнадцатилетний парнишка никогда еще не пил пива. Родители его по особым случаям пили вино за обедом, и Эдди разрешалось выпить с ними вина. Вино Эдди не нравилось.

Пиво было холодным и горьким — Эдди не допьет его. Но пока Тед шел за ним к холодильнику, пока включал (и оставил включенным, выходя из кухни) свет, мысли Эдди спутались, и он забыл о дворе; теперь он думал только о Марион.

— Вообразить такого не могу, что она не захочет оставить себе собственную дочь, — сказал Тед.

— Не знаю, точно ли я передаю ее мысль, — ответил Эдди, — но она не то чтобы не хочет Рут. Марион просто не хочет быть плохой матерью — она думает, что плохо справится с этой обязанностью.

— Какой нужно быть матерью, чтобы бросить дочь? — спросил парня Тед. — Какие тут, к черту, «обязанности»?!

— Она как-то сказала, что хочет стать писательницей, — сказал Эдди.

— Марион — писательница? Ничего у нее не получится, — сказал ему Тед.

Марион говорила Эдди, что не может обращаться к своим сокровенным мыслям, когда все ее мысли только о гибели ее мальчиков.

— И все же я думаю, что Марион хочет стать писательницей, — осторожно сказал Эдди Теду. — Но ее единственная тема — это смерть ее мальчиков. Я хочу сказать, что она мысленно все время обращается к этому, но писать об этом она не может.

— Постой, давай-ка посмотрим, правильно ли я тебя понял, Эдди, — сказал Тед. — Итак… Марион забирает все имеющиеся и доступные ей фотографии мальчиков — и все негативы тоже — и смывается, чтобы стать писательницей, потому что мысленно все время обращается к одному предмету — гибели мальчиков, хотя писать об этом она не может. Да… — сказал Тед. — Очень логично, не правда ли?

— Не знаю, — сказал Эдди.

Любая теория, касающаяся Марион, страдала изъянами; что бы ты ни знал или ни говорил о ней, твои знания или высказывания были неполными.

— Я недостаточно ее знаю, чтобы судить о ней, — сказал Эдди Теду.

— Послушай меня, Эдди, — сказал Тед. — Я тоже недостаточно ее знаю, чтобы судить о ней.

В это Эдди мог легко поверить, но в его намерения не входило позволить Теду утвердиться в собственной добродетели.

— Не забывайте, что на самом-то деле она бросает вас, — сказал ему Эдди. — Я так думаю, вас она знала достаточно хорошо.

— Ты хочешь сказать, достаточно хорошо, чтобы судить обо мне? Ну, тут спору нет! — согласился Тед.

В стакане у него осталась уже половина — он постоянно сосал кубики льда и выплевывал их назад в стакан.

— Но она бросает и тебя, разве нет, Эдди? — отпив еще немного, спросил Тед шестнадцатилетнего мальчишку. — Ведь ты не ждешь, что она тебе позвонит и назначит свидание, а?

— Нет, я не жду, что она даст о себе знать, — признал Эдди.

— Да… я тоже. — Он выплюнул еще несколько кубиков в стакан. — Черт, ужасное пойло, — сказал он.

— У вас есть изображения Марион? — вдруг спросил его Эдди. — Ее вы никогда не рисовали?

— Рисовал, только очень-очень давно, — начал Тед. — Хочешь посмотреть?

Даже в полутьме — единственный свет во дворе был из окон кухни — Эдди чувствовал нежелание Теда показывать ему эти рисунки.

— Конечно хочу, — сказал Эдди и последовал в дом за Тедом.

Тед включил свет в холле, откуда они перешли в мастерскую; лампа дневного света в потолке казалась неестественно яркой после темного двора.

Всего у Теда было меньше дюжины рисунков, изображающих Марион. Поначалу Эдди подумал, что рисунки кажутся такими неестественными из-за освещения.

— Я сохранил только эти, — настороженно сказал Тед. — Марион никогда не любила позировать.

Эдди было очевидно, что и раздеваться Марион не хотела — среди рисунков не было ню. (Во всяком случае, у Теда таковые не сохранились.) На том рисунке, где Тед изобразил Марион с Томасом и Тимоти, она, видимо, была очень молода — потому что и мальчики были совсем маленькими, — но красота Марион для Эдди не знала возраста. Тед по-настоящему уловил не столько ее красоту, сколько настороженность. Она казалась какой-то отсутствующей, даже холодной — особенно если была изображена одна.